1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны

Майский подытожил ситуацию: «Лига Наций и коллективная безопасность мертвы. В международных отношениях наступает эпоха жесточайшего разгула грубой силы и политики бронированного кулака».¹⁰⁸ В Париже Литвинов, на пути домой из Женевы, встретился с Бонне, который попытался оправдать Мюнхен необходимостью выиграть время для перевооружения. Я сомневаюсь, отвечал Литвинов, что передышка для перевооружения компенсирует потерю полуторамиллионной чешской армии и ее стратегическое положение в центре Европы.¹⁰⁹ Этот литвиновский комментарий — импровизированный ответ Виемену — был только прелюдией к жесткому анализу ситуации советским руководством, который не замедлил последовать. В словах, напомнивших черчиллевские, «Известия» отмечали, что англо-французская капитуляция как будто бы устранявшая опасность войны, по существу делала ее неизбежной. Только теперь Франции и Британии придется вести эту войну в гораздо более тяжелых условиях. Полуофициальный «Journal de Moscou», выходивший на французском языке, выразился еще резче: «Кто поверит после мюнхенской капитуляции хоть единому слову Франции, кто согласится остаться у нее в союзниках?» Франция обрекала себя на изоляцию. Но, как сообщал Кулондр в Париж, Советский Союз сам опасался изоляции и такая ситуация была опасна для Франции.¹¹⁰

С «нейтрализацией» Чехословакии, отмечал Кулондр, нацистской Германии открывался путь на юго-восток. Кто имел желание или был в состоянии остановить Германию теперь? Не обратит ли Гитлер свои взоры на Украину? Эти вопросы с неизбежностью вставали перед советским руководством. Оно было убеждено, что Франция и Британия намеренно не препятствовали немецкой экспансии в Центральной и Восточной Европе. И рассматривало совместную декларацию о мирных намерениях, подписанную Чемберленом и Гитлером 30 сентября — именно ту, которой Чемберлен размахивал перед толпой в Лондоне — как предложение Британией своих добрых услуг в деле удовлетворения германских амбиций на Востоке, при условии, что она оставит в покое Западную Европу. Эта «преступная сделка», именно так рассматривали вопрос в Москве, делала мюнхенское соглашение острием меча, направленным на Советский Союз.

Кулондр взвешивал возможный исход. Москва потеряла все доверие к коллективной безопасности, но, по крайней мере, пока не отвергала ее открыто. Единственной альтернативой оставалось советско-германское сближение за счет Польши. Такая политика была, конечно, pis-aller, самым крайним средством, но она могла отвратить взоры Гитлера от Советского Союза, во всяком случае на некоторое время. «У меня есть все основания полагать, — говорил Кулондр, — что эта идея уже сидит в головах советского руководства. Некоторым из моих коллег мсье Потемкин недавно повторил то же, что сказал мне: "Польша готовит свой четвертый раздел"». Как бы повторяя советскую точку зрения, Кулондр приходил к выводу, что французский престиж и моральный облик здорово подпорчены мюнхенским кризисом. Если Франция потерпит еще одно такое же поражение, то она окажется в «смертельной опасности».¹¹¹

Из Парижа Суриц прислал свое резюме о размахе катастрофы, которую начинала осознавать Франция. Это было подобно «второму Седану» — сокрушительному поражению французов во франко-прусской войне 1870 года. Германия без единого выстрела приобрела больше чем три миллиона населения, получила двадцать тысяч квадратных километров территории вместе с заводами и шахтами, расположенными на ней. А Франция лишила себя одного из самых надежных союзников в Центральной Европе, полутора миллионов чешских солдат... — продолжал перечислять посол. — Крайне левые заявляли, что Францию предала финансовая олигархия, сговорившись с такими министрами, как Бонне. Но истинные объяснения были не так просты. Чехословакия не получила во Франции массовой поддержки, не говоря уже о том, что вызывала у французов неуютное чувство необходимости платить по векселям; не было понимания, что судьба Чехословакии повлияет на жизненно важные интересы Франции. Напротив, «на протяжении ряда дней мы все были свидетелями позорнейших сцен, когда под вой обезумевшей толпы трусость возводилась в добродетель и капитулянты прославлялись как национальные герои». Среди наиболее пассивных слоев французского населения чувствовалось облегчение, что «миновала чаша сия», что «спал наконец кошмар войны». «Организаторы капитуляции» умело эксплуатировали глубоко укоренившийся в людях страх войны и нежелание воевать. Это был «их сильнейший козырь» против тех, кто надеялся занять более жесткую позицию по отношению к Гитлеру.