1968 год. «Пражская весна»: 50 лет спустя. Очерки истории

Вскоре после визита Никсона и состоявшегося вслед за ним очередного, X съезда румынской компартии член Политбюро ЦК ВСРП Золтан Комочин с горечью говорил советскому дипломату о том, что события последних недель еще больше укрепили положение Чаушеску и что в охватившем страну националистическом угаре румыны наделают еще больше глупостей[519].

В 1970-е гг. Румыния продолжала усиленно воплощать концепцию единого национального государства, не только отказав своим венграм в праве на политическую автономию даже в самых узких рамках, но приписав их полностью к румынской политической нации и все шире распространяя термин «румыны венгерской национальности». При этом власти считали возможным отказаться от слишком радикальных решений национального вопроса в расчете на то, что индустриализация и урбанизация сделают свое дело: соотношение между венграми и румынами в трансильванских городах с каждым годом изменялось в пользу последних. Внимание западных наблюдателей не только к нарушениям гражданских прав в Румынии, но и – в более узком плане – к ущемлению культурно-языковых прав трансильванских венгров (сокращение числа школ на венгерском языке и т. д.) всерьез проявилось только в 1980-е гг., когда Чаушеску полностью растратил приобретенный в 1968 г. политический капитал и из коммунистического деятеля, вызывавшего уважение смелым противостоянием советскому диктату, превратился в глазах Запада в наиболее одиозного диктатора Европы.

Георгий Павлович Мельников Прага-68 в европейском контексте

1968 год почти по всей Европе был отмечен бурными политическими событиями. Центральными стали «студенческая революция» в Париже[520] и «Пражская весна». Оба феномена явились апогеем «шестидесятничества» – общеевропейского общественно-политического, идеологического и культурного явления, направленного на «свержение отцов», на резкую демократизацию всех сфер жизни, на замену старых авторитарных систем и их идеологии. «Шестидесятничество» имело сильно выраженную региональную специфику, зависевшую от политического строя государств и ментальности нации. Отсюда проистекала значительная вариативность «шестидесятничества» от Парижа до Москвы, где Праге принадлежит особое место.

В широком контексте европейского «шестидесятничества» рассмотрение «Пражской весны» выдвигает ряд предварительных вопросов. Была ли она частью европейского процесса демократизации, «свержения основ», бунта «детей против отцов», выдвижения на первый план культуры андеграунда и протестной масс-культуры, была ли она «революцией толп», «студенческой революцией» или же лишь попыткой умеренной трансформации существующей структуры власти? Какие цели и задачи ставила «Пражская весна» в плане трансформации социума и его идеологии? Соответствовали ли они европейскому (главным образом парижскому) тренду? Не была ли «Пражская весна», учитывая ее печальный конец, очередной «чешской исторической аномалией»?

Попытаемся хотя бы частично ответить на эти вопросы, рассмотрев лишь некоторые феномены «Пражской весны».

Процесс «чехословацкой оттепели», как известно, начался, как и в других странах социализма, после XX съезда КПСС в 1956 г. и носил весьма умеренный характер в политической сфере. Однако в сфере культуры процессы были гораздо радикальнее, о чем свидетельствовала концепция чехословацкого павильона на Всемирной выставке в Брюсселе ЭКСПО-58 и ее стилистическое осуществление. Это безусловно был «прорыв в Европу» с целью продемонстрировать «человеческое лицо» новой Чехословакии. Родившийся «брюссельский стиль» стал внешним выражением свободы и демократии хотя бы в сфере культуры, включая бытовую[521].