1968 год. «Пражская весна»: 50 лет спустя. Очерки истории

Отказ Югославии поддержать интервенцию и заявление Тито вызвали негативную реакцию в Москве[169]. Позиция югославского руководства была охарактеризована в «Правде» от 23 августа как «непоследовательная», а причиной автор статьи счел «явную дезориентацию некоторых наших друзей». Среди причин этого были названы «империалистическая пропаганда», а также и то, что «друзья не разобрались в существе сложившегося положения и торопятся немедленно выразить свое несогласие с действиями социалистических стран, выполняющих свое обязательство, принятое в Братиславе» (речь шла о коллективной ответственности стран «социалистического лагеря» в деле защиты социализма)[170]. Но вскоре характеристики стали более жесткими и конкретными. В сообщении ТАСС указывалось, что к «империалистическому хору присоединились руководители Югославии и Румынии, которые оказывают активную помощь чехословацким антисоциалистическим силам. Именно в Белграде и Бухаресте плетут свои интриги политические авантюристы из Праги, оказавшиеся в эти дни за пределами Чехословакии». (Намек был более чем прозрачным!) В комментарии указывалось, что «о том, насколько далеко заходят югославские покровители антисоциалистических сил, свидетельствует, например, адресованное ООН провокационное заявление правительства Югославии по так называемому чехословацкому вопросу: это заявление полностью совпадает с позицией стран НАТО. В том же духе выступает сейчас и группа Мао Цзе-Дуна в Пекине, сомкнувшаяся в этом вопросе с США и Югославией». В комментарии также подчеркивалось, что «контрреволюционные силы, действующие в Чехословакии, и их зарубежные покровители всячески пытаются изобразить меры, предпринятые союзными государствами в защиту социализма и национального суверенитета ЧССР, как некую „оккупацию“»[171].

В публичной пропаганде, как и в ряде решений югославского руководства, не предназначенных для оглашения, довольно часто мелькали фразы, выражавшие опасения советского вторжения в Югославию. Основания для этого давало предложение Брежнева, озвученное им еще 29 апреля на консультациях в Москве: «рассмотреть, что означает слово „вмешательство“». «Если мы связали свою судьбу с делом социализма, – заявил советский лидер, – нас должно интересовать и то, что происходит и в Югославии». Эта фраза вызвала такой бурный протест югославской делегации, что Брежнев был вынужден отказаться от своих слов. (В югославском альтернате записи беседы они сохранились[172].) В реалиях второй половины августа фраза Брежнева, по всей видимости, не мог ла не взволновать югославов. Вместе с тем современный уровень изученности внутренних процессов в СФРЮ по-прежнему не позволяет однозначно определить, в какой мере югославское руководство было действительно обеспокоено возможностью советской интервенции, а в какой степени обстановка искусственно нагнеталась в целях консолидации югославской политической элиты. Последний вариант, в частности, позволял изменить баланс сил в пользу усиления прозападной ориентации, вытесняя с ведущих позиций просоветски настроенных политиков. По-прежнему открытыми остаются и некоторые другие вопросы, а именно: насколько югославские военные использовали предоставившуюся им в эти недели возможность для усиления своих позиций и влияния в стране[173], насколько удалось националистически настроенным силам в федеративных республиках использовать ситуацию и приступить к созданию территориальной системы самообороны. Как оказалось, эти территориальные системы стали основой будущих военных формирований.

Как бы то ни было, термин «война» и производные от него использовались в югославских секретных документах на высшем уровне. Так, среди решений «о непосредственных задачах», определенных на заседании Исполкома ЦК СКЮ 28 августа, содержался пункт, призывавший «усилить бдительность партийного руководства на всех уровнях в связи с хранением документов с грифом „секретно“ и „сов. секретно“», определив, «какие из них должны быть сохранены, а какие не должны попасть в руки неприятеля в случае войны»[174].