1984

Он держал Джулию за гибкую талию, легко обхватив ее одной рукой. Она прижалась к нему. Их тела никогда не произведут ребенка. Это одна из тех вещей, которую им не удастся сделать. Только из уст в уста, от разума к разуму они способны передать свою тайну. Женщина внизу не обладает разумом, у нее есть лишь крепкие руки, доброе сердце и чрево, способное производить детей. Он задумался, скольких она родила. Человек пятнадцать – запросто. У нее был кратковременный период цветения – наверное, с год – красоты дикой розы, а потом она вдруг раздулась, как созревший фрукт, затвердела, покраснела и огрубела, и вот уже вся ее жизнь состоит из стирки, уборки, штопки, готовки, мытья, полировки, починки и опять мытья и стирки – сначала для детей, затем для внуков, и так тридцать загубленных лет. А она все еще поет. Мистическое восхищение ею как-то смешалось с картиной бледного безоблачного неба, протянувшегося далеко за трубы в невероятные дали. Забавно думать, что небо одинаково для всех, в Евразии и Истазии оно такое же, как здесь. И люди под этим небом очень-очень похожи – повсюду, во всем мире, сотни тысяч миллионов людей одинаковы, в невежестве своем они, разделенные стенами ненависти и лжи, не знают о существовании друг друга и ведут практически одну и ту же жизнь; люди не научились думать, но в своих сердцах, в мышцах, внутри себя они копят силу, которая однажды перевернет мир. Если и есть надежда, она связана с пролами! И даже не прочитав КНИГУ до конца, он знал, что в этом заключен окончательный вывод Гольдштейна. Будущее принадлежит пролам. А мог ли он быть уверенным в том, что мир, созданный ими, не будет столь же чужим для него, Уинстона Смита, как и тот, что сотворила Партия? Да, потому что этот новым мир хотя бы будет здравым. Там, где существует равенство, там есть и здравомыслие. Рано или поздно это произойдет: сила превратится в сознательность. Пролы бессмертны, в этом нет сомнений, стоит лишь посмотреть на мощную фигуру во дворе. В конце концов их разум пробудится. А пока это не случится (может быть, пройдет еще тысяча лет), они будут жить вопреки всему, как птицы, передавая от организма к организму жизненную силу, которой нет у Партии и которую она не в состоянии истребить.

– Ты помнишь, – спросил он, – как дрозд пел для нас, тогда, в первый день, на краю леса?

– Он не для нас пел, – отозвалась Джулия. – Он пел, чтобы себя самого порадовать. Нет, даже не так. Он просто пел.

Птицы поют, пролы поют, а партийцы не поют. Во всем мире: в Лондоне и Нью-Йорке, в Африке и в Бразилии и во всех неизвестных, запрещенных землях, простирающихся за границами, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях на бескрайней Русской равнине, на базарах в Китае и Японии – везде стоит одна и та же крепкая, непобедимая фигура, чудовищно раздувшаяся от работы и родов, трудящаяся с рождения до смерти и все равно способная петь. И из этого мощного лона в один прекрасный день обязательно появится раса сознательных существ. Ты умрешь, а за ними будущее. Но вы можешь прикоснуться к этому будущему, если сохранишь живой ум, в то время как они сохранят живое тело, и передашь дальше секретное учение о том, что два плюс два – четыре.

– Мы покойники, – сказал он.

– Мы покойники, – послушно повторила Джулия.

– Вы покойники, – произнес железный голос за их спинами.

Они отпрыгнули друг от друга. У Уинстона все внутри, казалось, превратилось в лед. Он видел, как расширяются зрачки в глазах Джулии. Ее лицо стало молочно-желтым. Румяна на щеках резко заалели и будто приподнялись над кожей, существуя теперь отдельно.

– Вы покойники, – повторил железный голос.

– Это за картиной, – выдохнула Джулия.

– Это за картиной, – сказал голос. – Оставайтесь на своих местах. Не двигайтесь без приказа.

Началось, вот и началось! Им ничего не оставалось, как только стоять и смотреть друг другу в глаза. Бежать, чтобы спастись, выскочить из дома, пока еще не слишком поздно – им это и в голову бы не пришло. Они без раздумий подчинились железному голосу, идущему из стены. Раздался щелчок, словно откинули щеколду, и звук бьющегося стекла. Картина упала на пол, открывая находящийся за ней телеэкран.

– Сейчас они видят нас, – сказала Джулия.

– Сейчас мы видим вас, – подтвердил голос. – Встаньте на середину комнаты. Спиной к спине. Руки за голову. Не прикасайтесь друг к другу.

Они и не касались друг друга, но ему казалось, что он ощущает дрожь тела Джулии. Или, может быть, это он сам дрожит. Ему удалось унять стук зубов, но вот колени не подчинялись ему. Внизу раздался топот ботинок – в самом доме и снаружи. Двор наполнился людьми. Что-то волокли по каменным плитам. Пение женщины резко оборвалось. Затем послышался долгий катящийся звук, будто корыто швырнули на другой конец двора, а потом отовсюду понеслись сердитые крики, закончившиеся воплем боли.

– Дом окружен, – произнес Уинстон.

– Дом окружен, – повторил голос.

Он слышал, как Джулия заскрипела зубами.

– Думаю, нам нужно попрощаться, – сказала она.

– Вам нужно попрощаться, – отозвался голос.