1984

И затем в разговор вмешался совершенно другой голос – высокий, интеллигентный голос, который, как показалось Уинстону, он уже когда-то слышал:

– Кстати, раз уже мы коснулись этой темы: «Вот свеча – иди в кровать, а это нож – тебе несдобровать!»

Что-то хрустнуло на кровати за спиной Уинстона. Это стремянка, которую просунули в раму окна, выбила стекло. Кто-то влез через окно. По лестнице затопали башмаки. Комната наполнилась крепкими мужчинами в черной форме, на ногах у них были подбитые железом ботинки, а в руках – дубинки.

Уинстон уже больше не дрожал. Он едва мог водить глазами. Сейчас лишь одно имело значение: не шевелиться, не шевелиться, чтобы не дать им повода бить тебя! Мужчина с тяжелой челюстью профессионального боксера и щелью вместо рта стоял перед ним и поигрывал дубинкой, зажатой между большим и указательным пальцами. Уинстон встретился с ним взглядом. Ощущение наготы, когда твои руки заложены за голову, когда незащищено ни твое лицо, ни твое тело, было почти невыносимым. Человек высунул кончик белого языка, облизал то место, где следовало находиться губам, и прошел мимо. Снова раздался треск. Кто-то взял со стола стеклянное пресс-папье и разбил его вдребезги о камин.

Кусочек коралла, крошечный розовый завиток, похожий на розочку на торте, покатился по коврику. Какой же он маленький, подумалось Уинстону, каким же он всегда был маленьким! Сзади кто-то сдавленно вскрикнул, потом удар – и он почувствовал, как его сильно пнули в лодыжку; он с трудом удержался на ногах. Один из мужчин заехал кулаком в солнечное сплетение Джулии – она согнулась пополам, как карманная линейка. Она, задыхаясь, корчилась на полу. Уинстон не решился повернуть голову даже на миллиметр, но ее серое, искаженное болью лицо каким-то образом оказалось в поле его зрения. Даже пребывая в состоянии ужаса, он чувствовал ее боль в собственном теле, смертельную боль, но все же не такую ужасную, как удушье. Он знал, какая она, эта боль: страшная боль-агония, заполняющая всего тебя, но ты не страдаешь от нее, потому что единственное, что сейчас было нужно, – это снова обрести способность дышать. Затем двое мужчин подняли ее, подхватив за колени и плечи, и вынесли из комнаты, словно мешок. Уинстону удалось бросить взгляд на ее лицо – сверху вниз: оно было желтым и искаженным от боли, глаза закрыты, а румяна по-прежнему алели на щеках; он видел ее в последний раз.

Он стоял, не шелохнувшись. Однако его не били. Голову начали заполнять какие-то, казалось, совершенно не нужные мысли. Они подумал, а взяли ли они мистера Чаррингтона. А что они сделали с женщиной во дворе. Он заметил, что ему отчаянно хочется помочиться, и это его слегка удивило: он ходил в туалет два или три часа назад. Он обратил внимание, что часы на каминной полке показывали девять, то есть двадцать один час. А на улице было совсем светло. Разве может быть так светло в двадцать один час вечера в августе? Ему стало интересно, а не перепутали ли они с Джулией время: проспали двенадцать часов и думали, что было двадцать тридцать, а на самом деле уже наступило восемь тридцать следующего утра. Но он не стал дальше развивать эту мысль. Она не показалась ему интересной.

Послышались еще чьи-то, более легкие, шаги в коридоре. В комнату вошел мистер Чаррингтон. Люди в черной униформе вдруг как-то сразу потеряли самоуверенность. В облике мистера Чаррингтона тоже что-то изменилось. Его взгляд упал на то, что раньше было стеклянным пресс-папье.

– Уберите стекло, – резко произнес он.

И один человек бросился исполнять приказ. Выговор, характерный для простонародья, кокни, куда-то исчез; Уинстон внезапно понял, что именно его голос он только что слышал по телеэкрану. На мистере Чаррингтоне все еще был надет старый бархатный пиджак, но его волосы – раньше почти совершенно седые – теперь сделались черными. А еще он снял очки. Он бросил на Уинстона один короткий взгляд, словно удостоверяясь, что это именно он, а затем больше не обращал на него внимания. Внешне его еще можно было узнать, но сейчас перед Уинстоном стоял другой человек. Тело его выпрямилось, и сам он, казалось, сделался выше. Лицо его претерпело лишь мелкие изменения, но при этом стало совершенно иным. Черные брови утратили кустистость, морщины распрямились, и все черты казались другими; даже нос будто сделался короче. Теперь это было бдительное, холодное лицо человека лет тридцати пяти. Уинстона осенило, что он впервые в жизни с ясной определенностью видит сотрудника полиции мыслей.

Часть III

Глава 1