1984

Она бросилась в его объятия, смачно поцеловала в губы, потом протиснулась сквозь заросли молодых деревьев и почти бесшумно исчезла в лесу. Даже сейчас Уинстон не знал ни ее фамилии, ни адреса. Впрочем, это не имело значения, потому что они все равно не смогли бы встретиться в городе или затеять переписку.

Так получилось, что больше они на лесную лужайку не вернулись. За весь май им удалось предаться любви лишь однажды. Джулия привела Уинстона в другое укрытие – на колокольню разрушенной церкви в опустевшей деревне, куда тридцать лет назад упала атомная бомба. Место хорошее, но дорога была очень опасной. Остальное время они встречались лишь на улицах, каждый вечер на разных, и проводили вместе меньше часа. В городе получалось хоть как-то поговорить. Бредя по тротуару в толпе прохожих, не глядя друг на друга и не сближаясь, они вели странную, прерывистую беседу, которая вспыхивала и гасла подобно лучу маяка: умолкала при виде партийца в форме или телеэкрана, через несколько минут возобновлялась с середины фразы, обрывалась при расставании в условленном месте и на следующий день продолжалась почти без вступления.

Похоже, Джулия к такому общению привыкла, называла его «беседами в рассрочку». Еще она умела необычайно искусно говорить, не двигая губами. Среди месяца вечерних свиданий им лишь раз удалось поцеловаться. Они молча шли по переулку (Джулия никогда не разговаривала вдали от главных улиц), как вдруг раздался оглушительный грохот, земля содрогнулась, воздух потемнел, и Уинстон пришел в себя, лежа на боку, контуженный и перепуганный. Наверное, неподалеку упала ракета. Совсем рядом, в нескольких сантиметрах от себя Уинстон увидел смертельно бледное, белое как мел лицо Джулии. Даже губы побелели. Мертва! Он прижал девушку к себе и неожиданно принялся целовать живое теплое лицо, поцеловал и ощутил тепло живых губ. Но в губы все время лезла какая-то гадость, какой-то порошок. Оба их лица густо покрыла пыль от штукатурки…

Бывали вечера, когда они приходили на место свидания, а потом вынуждены были шагать мимо, не подавая знака друг другу, потому что из-за угла выходил патруль или над головами зависал вертолет. Помимо всех опасностей хватало и прочих сложностей. Уинстон работал шестьдесят часов в неделю, Джулия и того больше, их выходные зависели от нагрузки в министерстве и совпадали нечасто. В любом случае, у Джулии редко выдавался совершенно свободный вечер. Она тратила невероятное количество времени на лекции и демонстрации, на раздачу листовок Юношеской антисекс-лиги и подготовку транспарантов для Недели ненависти, на сбор средств для Кампании за экономию и прочие мероприятия. Оно того стоит, говорила Джулия, ведь это маскировка. Следуя маленьким правилам, можешь нарушать большие. Она даже убедила Уинстона посвятить один из свободных вечеров сборке боеприпасов, которой занимались на добровольной основе особенно рьяные члены Партии. И вот раз в неделю Уинстон проводил четыре невыносимо скучных часа за скручиванием металлических деталей, собирая взрыватели в насквозь продуваемой, плохо освещенной мастерской, где стук молотков уныло сливался с бравурными маршами, льющимися с телеэкранов.

Когда они встретились на колокольне, то восполнили пробелы в своей беседе. День стоял жаркий. Воздух в маленьком квадратном помещении над колоколами был горячим и спертым, невыносимо воняло голубиным пометом. Они много часов просидели на пыльном, усыпанном ветками полу, время от времени вставая, чтобы бросить взгляд через бойницы и убедиться, что никто не идет.

Джулии было двадцать шесть. Она жила в общежитии с тридцатью девушками («Там все ими провоняло! До чего же я ненавижу женщин!») и работала, как понял Уинстон, на станках для написания романов в департаменте беллетристики. Ей нравилась ее работа, которая в основном сводилась к обслуживанию мощного, но капризного электромотора. Особым умом Джулия не отличалась, зато любила работать руками и прекрасно разбиралась в технике. Она могла описать весь процесс создания романа, начиная с общего указания, спущенного комитетом по планированию, и кончая шлифовкой текста в бюро правки. Но конечный продукт ее не интересовал. «Не очень-то меня чтение занимает», – говорила она. Книги были всего лишь продукцией, которую следовало производить, вроде джема или шнурков.