1984

– В любовных утехах расходуешь энергию, под конец ты счастлив – и плевать тебе на все остальное. Им это крайне невыгодно. Им нужно, чтоб тебя прямо-таки распирало от избытка энергии. Вся эта ходьба строем туда-сюда, скандирование и размахивание флагами – просто замена сексу. Если ты доволен жизнью, то зачем тебе возбуждаться на Большого Брата, Трехлетние планы, Двухминутку ненависти и прочую похабень?

А ведь она права, думал Уинстон. Между целомудрием и идеологическим догматизмом связь самая прямая и непосредственная. Иначе как Партии поддерживать необходимый градус страха, ненависти и слепой доверчивости, как не обуздав какой-нибудь мощный инстинкт и не направив его в нужное русло? Половое влечение опасно для Партии, и Партия обратила его в свою пользу. То же самое они проделали и с родительским инстинктом. Упразднить семью им не удалось, поэтому любовь к детям на старый лад даже поощряется. В то же время детей постоянно настраивают против собственных родителей, учат шпионить и доносить о любых отклонениях. Семья превратилась в продолжение полиции помыслов и стала механизмом, при помощи которого каждый человек день и ночь окружен осведомителями, знающими его очень близко.

Внезапно он снова подумал о Кэтрин. Она точно сдала бы его полиции помыслов, не будь слишком глупа, чтобы распознать инакомыслие. Уинстон вспомнил о ней еще и благодаря удушающей жаре, из-за которой на лбу выступила испарина. И он принялся рассказывать Джулии о том, что произошло или, скорее, едва не произошло в другой жаркий день одиннадцать лет назад.

Это случилось через три-четыре месяца после их женитьбы, во время пешего похода где-то в Кенте. Они отстали от группы всего на пару минут, потом свернули не туда и очутились на краю мелового карьера. Высота обрыва была метров двадцать, на дне лежали валуны. Вокруг никого, куда идти – непонятно. Кэтрин тут же ударилась в панику. Отстать от шумной толпы пусть даже на миг казалось ей серьезным проступком. Она хотела вернуться тем же путем и начать поиски в другой стороне. И тут Уинстон обратил внимание на кустики вербейника в расщелине скалы прямо под ними. Как ни странно, от одного корня росли фиолетовые и красные цветы. Такого он никогда не видел и окликнул Кэтрин, чтобы она тоже посмотрела. «Кэтрин, погляди, какие цветочки! Вон у той глыбы внизу. Ты видишь, что они разного цвета?» Она уже собралась уходить, но вернулась, хотя и с недовольным видом. Даже склонилась над обрывом, чтобы посмотреть, куда он указывал. Уинстон встал позади нее и придержал за талию. И внезапно до него дошло, что они совершенно одни. Ни людей, ни птиц. В таком месте вряд ли установлен скрытый микрофон, а если и есть, то уловит лишь крик. Стоял жаркий полдень, солнце палило вовсю, струйки пота щекотали лицо. И тут его осенило…

– Зачем ты ее не пихнул хорошенько? – спросила Джулия. – Я б пихнула.

– Да, милая, ты бы так и сделала. Я тоже, будь тогда тем человеком, что сейчас. Или нет… Сложно сказать наверняка.

– Жалеешь?

– Да. Лучше бы я ее столкнул.

Они сидели, прижавшись, на пыльном полу. Уинстон притянул девушку к себе, она положила голову ему на плечо. Приятный запах ее волос перебивал вонь голубиного помета. Джулия очень молода, подумал Уинстон, все еще ждет чего-то от жизни и не понимает, что столкнуть неподходящего человека со скалы вовсе не выход.

– На самом деле это ничего бы не изменило.

– Тогда чего ж ты жалеешь, что не пихнул?

– Потому только, что предпочитаю положительное отрицательному. В этой игре нам не выиграть. Что-то из упущенного лучше другого – вот и все.

Он почувствовал, как дернулось ее плечо: Джулия всегда возражала, когда он говорил что-то похожее. Она не принимала закон природы, по которому одиночка всегда обречен на поражение. Нельзя сказать, чтобы она не понимала, что сама обречена, что рано или поздно полиция помыслов ее схватит и убьет, но другой частью сознания верила, что так или иначе можно создать свой тайный мирок и жить в нем как тебе угодно. Нужны всего лишь удача, сметливость и отвага. Она не понимала, что счастья не существует, что победа случится лишь в далеком будущем, через много-много лет после твоей смерти, что стоит объявить войну Партии – и ты уже труп.

– Мы мертвецы, – вздохнул Уинстон.

– Пока еще не померли, – прозаично заметила Джулия.

– Не телесно. Полгода, год… допустим, лет пять. Я боюсь смерти. Ты молода, потому должна бояться ее больше моего. Само собой, мы постараемся оттягивать это сколько только сможем. Только разница невелика. Пока человеческие существа остаются человечны, смерть и жизнь одно и то же.

– А-а, бредятина! Тебе с кем больше переспать хотелось бы, со мной или со скелетом? Неужто нет тебе радости живым быть? Нет радости чувствовать: это я, это моя рука, это моя нога, я сущий, я целый, я живой! Разве это тебя не радует?

Резко повернувшись, она прильнула к его груди. Сквозь комбинезон он почувствовал ее груди, зрелые, но твердые. Казалось, ее тело делилось с ним своею молодостью и решимостью.

– Это меня радует.