1984

Уинстона охватило душевное волнение, не совсем страх, скорее неясное смятение, и тут же сошло на нет. Думать о войне он перестал. В эти дни он не мог сосредоточиться ни на чем дольше нескольких секунд. Поднял стакан и осушил его залпом. Как всегда, джин заставил содрогнуться и чуть не пошел обратно. Отвратное пойло. Даже гвоздика с сахарином, сами по себе весьма мерзкие, не могли заглушить убогий сивушный запах, а хуже всего, что вонь джина, не оставлявшая его ни днем, ни ночью, напоминала запах…

Он никогда не называл их, даже мысленно, и пока удавалось гасить в сознании их вид. Крысы чудились ему постоянно, копошились возле лица, их запах щекотал ноздри. Джин поднялся к горлу, и Уинстон рыгнул сквозь сиреневые губы. С тех пор как его выпустили, он располнел и обрел прежний цвет лица, если не сказать больше. Черты погрубели, кожа на носу и скулах стала грубой и красной, даже лысина налилась темно-малиновым. Снова подошел официант, принес шахматы и свежий выпуск «Таймс», открытый на шахматном этюде. Увидев, что стакан Уинстона пуст, сходил за бутылкой и налил джина. Звать официанта и делать заказ даже не требовалось: тут его привычки знали. Шахматная доска всегда ждала Уинстона, угловой столик всегда отведен для него; даже если в кафе становилось людно, он сидел в одиночестве, поскольку никому не хотелось быть замеченным в его обществе. Время от времени официант подавал грязный клочок бумаги, так называемый счет, но Уинстону чудилось, что с него берут подозрительно мало. Впрочем, деньги его не заботили, теперь их хватало с избытком. У него даже была работа – настоящая синекура, куда лучше оплачиваемая, чем прежняя.

Музыка с телеэкрана прекратилась, зазвучал голос. Уинстон поднял голову и прислушался. Не сводка с фронта, всего лишь короткое объявление от министерства благоденствия. Сообщили, что в прошлом квартале Десятый трехгодичный план по производству шнурков перевыполнен на девяносто восемь процентов.

Уинстон изучил этюд и расставил шахматы на доске. Это было сложное окончание партии с двумя конями. «Белые начинают и ставят мат в два хода». Уинстон посмотрел на портрет Большого Брата. Белые всегда ставят мат, суеверно подумал он. Всегда, без исключения, так уж устроено. Ни в одном шахматном этюде с сотворения мира черные никогда не выигрывали. Не символизирует ли это вечный, неизбежный триумф добра над злом? Огромное лицо ответило ему спокойным, властным взглядом. Белые всегда ставят мат.

Голос с телеэкрана сделал паузу и добавил другим, гораздо более мрачным тоном:

– Внимание! В пятнадцать тридцать мы сделаем важное объявление. В пятнадцать тридцать! Новости крайне важные, не пропустите. В пятнадцать тридцать!

И снова забренчала назойливая музыка.

Сердце Уинстона забилось чаще. Вот и сводка с фронта, интуиция подсказывала, что грядут плохие новости. Весь день при мысли о разгромном поражении в Африке на него накатывали короткие приливы волнения. Он так и видел, как евразийская армия ломится сквозь прежде неприступную границу и заполоняет оконечность континента, словно колонна муравьев. Почему не удалось как-нибудь обойти их с флангов? Береговая линия Западного побережья буквально стояла у него перед глазами. Он взял белого коня и перенес на противоположный конец доски. Вот где правильное место! Он видел, как черная орда несется к югу, и вдруг таинственным образом появляется другая сила, врезается ей в тыл, перекрывает сообщение с сушей и морем. Уинстон чувствовал, что усилием воли вызывает эту силу к жизни. Действовать надо без промедления. Если им удастся взять под контроль всю Африку, если захватят аэродромы и базы подлодок на мысе Доброй Надежды, то Океания расколется надвое. И тогда возможно буквально все: поражение в войне, развал страны, передел мира, уничтожение Партии! Уинстон глубоко вздохнул. В нем боролись весьма противоречивые чувства, причем в их дикой мешанине отдельные элементы располагались слоями, и нельзя было разобрать, чего там больше.

Наконец волнение отхлынуло. Он поставил белого коня на место, но уже не мог сосредоточиться на этюде. Мысли снова разбрелись. Почти неосознанно Уинстон вывел пальцем на пыльном столике:

2 + 2 = 5

«В нутро к тебе им не влезть», – сказала когда-то Джулия. Зато в твое влезть сумели. «Происходящее здесь с вами, оно навсегда», – сказал когда-то О’Брайен. Точное слово нашел. Есть такое, твои собственные поступки, от чего не оправиться никогда. Что-то убито в твоей груди: сгорело, выжжено дотла.