1984

Глупость, глупость, говорило ему сердце, добровольная, неоправданная, самоубийственная глупость. Из всех преступлений, которые мог совершить партиец, такое труднее всего скрыть. Идея пришла к нему в форме видения: стеклянное пресс-папье отражается в полировке раскладного стола. Как он и предвидел, мистер Чаррингтон без проблем сдал ему комнату: он явно был рад этим лишним долларам. Когда стало ясно, что комната нужна Уинстону для встреч с любовницей, это не вызвало у хозяина ни изумления, ни соблазна сказать, подмигивая, какую-нибудь сальность. Он лишь отводил взгляд и поддерживал отвлеченную беседу с видом до того деликатным, что казалось, будто он пытается стать невидимым. Личное пространство, сказал он, это такая ценность. Каждому нужно место, где можно иногда побыть одному. А уж когда завелось у человека такое место, то каждый, кто об этом знает, должен помалкивать из соображений простой вежливости. Уже почти растаяв в воздухе, мистер Чаррингтон сообщил, что у дома два входа и второй – из соседнего проулка, через задний двор.

Под окном кто-то распевал песню. Уинстон выглянул одним глазком из-за кисейной занавески. Июньское солнце стояло еще высоко. В залитом солнцем дворе великанша в дерюжном переднике, мощная, как норманнская колонна, с мощными красными ручищами, топала от корыта к бельевой веревке и назад, развешивая в ряд белые прямоугольники, в которых Уинстон узнал детские пеленки. Прищепки она держала во рту, а когда доставала их, то пела мощным контральто:

Страсть безнадё-ожная моя
Прошла, как теплый день в апре-эле.
Но сколько счастья и весе-элья
Дарила мне любо-овь твоя.

Уже несколько недель в Лондоне от этой мелодии никуда не спрятаться. Ее, как и множество других подобных песенок, создали для масс в специальном подотделе сектора музыки. Слова для таких песен сочиняет – вообще без участия человека – устройство, называемое «версификатор». Но в выразительном исполнении великанши слушать эту пакость было почти приятно. До Уинстона, кроме пения, доносились шарканье ее башмаков по камням мощеного дворика, детские крики с улицы да отдаленный шум машин, но – вот ведь странно – ему казалось, что в комнате тихо: ведь здесь нет телевида.

Глупость, глупость, глупость, подумал он снова. Немыслимо даже и надеяться, что они смогут, не попавшись, встречаться здесь дольше нескольких недель. Но соблазн завести свое гнездышко – чтобы и не под открытым небом, и недалеко – оказался для них обоих слишком силен. После колокольни у них долго не получалось увидеться. Рабочий день резко удлинили из-за подготовки к Неделе ненависти. До нее оставалось еще больше месяца, но из-за масштабных и сложных приготовлений, которых она требовала, на всех повесили дополнительную работу. Наконец обоим удалось одновременно выкроить свободный вечер. Договорились встретиться на лесной полянке. За день до свидания ненадолго пересеклись на улице. Как обычно, Уинстон почти не смотрел на Джулию, пока они сближались в толпе, но и быстрого взгляда хватило, чтобы заметить, что она бледнее обычного.

– Все отменяется, – пробормотала она, как только решила, что говорить безопасно. – Я имею в виду, на завтра.

– Что?

– Завтра вечером. Я не могу.

– Почему?

– Так, ничего особенного. Просто в этот раз у меня рано началось.