1984

Сначала он был готов рвать и метать. За месяц знакомства его влечение к Джулии изменилось. Поначалу оно не было по-настоящему чувственным. Заняться с ней любовью в первый раз он заставил себя усилием воли. Но после второго раза все пошло по-другому. Запах ее волос, вкус ее губ, прикосновение ее кожи стали частью самого его существа, воздухом, которым он дышит. Она превратилась в физическую потребность; теперь она не только объект желания, но и его собственность. Когда она сказала, что не сможет прийти, Уинстону будто недодали чего-то положенного по праву. Но в эту минуту толпа прижала их друг к другу, и их руки случайно встретились. Она быстро пожала ему кончики пальцев – знак скорее привязанности, чем страсти, – и ему вдруг подумалось: когда живешь с женщиной постоянно, такое разочарование – нормальное, повторяющееся явление. Им вдруг овладела глубокая нежность, какой он никогда не чувствовал к ней раньше. Почему они не супружеская пара с десятью годами совместной жизни за спиной? Ходили бы по улицам вместе, как сейчас, но открыто и без страха, болтали о всякой ерунде, покупали в дом какие-нибудь безделушки. А больше всего ему хотелось завести местечко, где можно вволю побыть вместе, а заниматься любовью при каждой встрече необязательно. Мысль снять комнату у мистера Чаррингтона пришла ему пусть и не в ту же минуту, но вечером того же дня. Когда он предложил это Джулии, она неожиданно охотно согласилась. Оба знали, что идея безумная, и как будто нарочно сделали шаг к могиле. Присев на кровать в ожидании, он снова думал о подвалах Главлюба. Любопытно, как накатывает и откатывает этот неотвратимый ужас. Вот он, намертво впаян в их будущую судьбу, предшествует смерти, как число девяносто девять предшествует числу сто. Его не избежать, можно разве что отложить – но вместо этого ты шаг за шагом, собственными сознательными действиями сокращаешь оставшееся время.

На лестнице послышались быстрые шаги. В комнату впорхнула Джулия, на плече – коричневая холщовая сумка для инструментов, с какой он иногда видел ее в главке. Он поднялся ей навстречу, чтобы обнять, но она торопливо высвободилась, не выпуская сумку из рук.

– Погоди, – сказала она. – Дай сперва покажу, что принесла. Ты же, небось, притащил эту бурду, кофе «Победа»? Так я и знала. Выброси, он нам не понадобится. Гляди!

Встав на колени, она расстегнула сумку и сначала вывалила несколько гаечных ключей и отвертку. Под ними оказались аккуратные бумажные пакеты. Уинстон принял первый пакетик из рук Джулии со странным и в то же время смутно знакомым ощущением. Внутри он нащупал что-то тяжелое, похожее на песок, податливо перетекавшее под его пальцами.

– Уж не сахар ли? – спросил он.

– Самый настоящий сахар. Не сахарин. А вот батон хлеба – нормальный белый хлеб, а не труха, как у нас. И баночка джема. А вот жестянка молока… А вот, смотри, моя гордость. Даже в тряпочку пришлось завернуть, потому что…

Но ей не пришлось объяснять почему. Запах уже наполнял комнату, богатый, знойный аромат словно из самого раннего детства, иногда дразнящий его и теперь из какой-нибудь неплотно закрытой двери в переулке или плывущий невесть откуда над уличной толпой: он внезапно попадал в ноздри, чтобы через секунду улетучиться.

– Кофе, – пробормотал он. – Настоящий кофе.

– Кофе для Внутренней партии. Тут целый килограмм, – сказала она.

– Где ты все это раздобыла?

– Это все паек Внутренней партии. У этих свиней есть все что душе угодно. Но, ясное дело, официанты и прочая обслуга все это тырят. Смотри, у меня и пакетик чая есть!

Уинстон присел рядом с ней на корточки, оторвал уголок пакета.

– Настоящий чай. Не черничные листья.

– Чая в последнее время просто завались. Индию, что ли, захватили… – задумчиво сказала она. – Вот что, милый, отвернись-ка на три минуты. Сядь посиди с другой стороны кровати. К окну слишком близко не подходи. И не оборачивайся, пока я не скажу.

Уинстон рассеянно смотрел в окно сквозь кисею занавески. Во дворе женщина с красными руками все еще курсировала между корытом и бельевой веревкой. Вынув изо рта пару прищепок, она с чувством вывела:

Пусть говорят, что вре-эмя лечит,
Что все забы-ыть мне суждено,
Твои улыбки, тва-аи речи
Я буду по-омнить все равно!

Она, похоже, знала весь идиотский романс наизусть. Голос, совершенно лишенный фальши, счастливый и одновременно грустный, взмывал вверх в нежном летнем воздухе. Наверное, она была бы рада, если бы ни июньский вечер, ни одежонка в корыте никогда не кончались – оставаться бы здесь хоть тысячу лет, развешивать пеленки и напевать всякую ерунду. Уинстону подумалось: а он ведь никогда не слышал, чтобы партийные так пели – в одиночестве, без принуждения. Это выглядело бы несколько неправоверно, а то и вовсе как опасная блажь – все равно что говорить самому с собой. Может, людям есть о чем петь, только когда им едва хватает еды?

– Можно смотреть, – сказала Джулия.