1984

Четыре, пять, шесть – целых семь раз они встретились за июнь. Уинстон избавился от привычки пить джин в любое время суток – исчезла потребность. Он нагулял жирок, трофическая язва затянулась, остался лишь коричневый след над лодыжкой. Утренние приступы кашля прекратились. Жизнь перестала быть невыносимой, пропали позывы скорчить рожу телевиду или во весь голос выкрикивать ругательства. Теперь, когда они обзавелись безопасным укрытием, почти собственным домом, их уже не тяготило, что встречаться можно лишь изредка и на пару часов. Важно, что комната над лавкой старьевщика вообще существует. Знать, что она где-то есть и никто не может в нее вторгнуться, – почти то же самое, что быть в ней. Эта комната – целый мир, заповедник прошлого, где водятся вымершие животные. Мистер Чаррингтон – тоже такой вымерший вид, думал Уинстон. По пути наверх он обычно задерживался, чтобы пару минут побеседовать с хозяином. Старик, похоже, выходил из дому редко, если вообще выходил. Да и покупатели к нему почти не наведывались. Он вел призрачное существование между темной, тесной лавкой и совсем малюсенькой кухней, где готовил себе еду и где у него хранился среди прочего хлама невообразимо древний граммофон с гигантским раструбом. Мистер Чаррингтон был рад любой возможности поговорить. Длинноносый, сутулый, в бархатном пиджаке и толстых очках, он расхаживал среди своего жалкого товара и походил скорее на коллекционера, чем на торговца. С каким-то увядшим воодушевлением он касался пальцами то одной кучки мусора, то другой: вот фарфоровая затычка для бутылки, вот эмалированная крышка от разломанной табакерки, а вот латунный медальон с прядкой волос какого-то давно умершего ребенка. Он никогда не предлагал Уинстону что-нибудь купить, просто приглашал вместе с ним оценить красоту. Общаться с ним – словно слушать треньканье изношенной музыкальной шкатулки. Он извлек из пыльных закоулков своей памяти еще несколько обрывков забытых детских стишков – про две дюжины дроздов, про криворогую корову, про смерть несчастного снегиря. «Я тут подумал, вдруг вам будет интересно», – говорил он с застенчивым смешком, прежде чем продекламировать очередную пару строчек. Больше он ни из одного стишка не помнил.

И Уинстон, и Джулия знали и, в общем, ни на минуту не забывали, что так не может продолжаться долго. Иногда предчувствие смерти казалось таким же материальным, как кровать под ними, и они льнули друг к другу с какой-то отчаянной чувственностью, как обреченная на адские муки душа цепляется за последний сладкий миг, когда часы уже вот-вот пробьют. Иногда, впрочем, возникала иллюзия не только безопасности, но и постоянства. Обоим казалось, что с ними ничего не может случиться, пока они в этой комнате. Добираться сюда трудно и опасно, но сама комната – надежное убежище. Так Уинстон когда-то всматривался в пресс-папье с ощущением, что в его стеклянный мир можно проникнуть, а проникнув – остановить время. Часто они предавались мечтам о спасении. Удача никогда им не изменит, и их роман продлится, пока они не умрут от старости. Или умрет Кэтрин, и они, как-то извернувшись, сумеют пожениться. Или вместе покончат с собой. Или исчезнут, изменят до неузнаваемости внешность, научатся выговору как у масс, устроятся работать на фабрику и станут потихоньку жить в каком-нибудь переулке. Оба знали, что все это чушь и спасения на самом деле нет. Даже единственный осуществимый план – самоубийство – они выполнять не собирались. Выживать день за днем, неделю за неделей, растягивать настоящее без надежды на будущее их, казалось, заставлял непреодолимый инстинкт. Так легкие всегда наполняются воздухом, пока есть воздух.