1984

Уинстон почувствовал болезненный укол в сердце. Вне всякого сомнения, речь не о ком-нибудь, а о Сайме. Но Сайм не только мертв, он упразднен, он неперсона. Все, что может быть истолковано как упоминание о нем, смертельно опасно. Своей репликой О’Брайен явно пытался подать сигнал; она – пароль. Разделив с Уинстоном мелкий криводум, он сделал его сообщником. Они продолжали неторопливое движение по коридору, пока О’Брайен не остановился. С обезоруживающим дружелюбием, которое ему всегда удавалось вложить в этот жест, он поправил очки на носу и продолжал:

– Я что хотел тебе сказать-то: ты в статье, я смотрю, употребил два устаревших слова. Но устаревшими они признаны совсем недавно. Ты видел десятое издание Словаря новоречи?

– Нет. Я не знал, что оно уже вышло. В архивном секторе мы все еще пользуемся девятым.

– Десятое издание выйдет, насколько я знаю, только через несколько месяцев. Но несколько сигнальных экземпляров уже разослали. У меня такой есть. Тебе было бы интересно взглянуть?

– Да, очень, – ответил Уинстон, мгновенно соображая, к чему клонит собеседник.

– Некоторые новые разработки весьма остроумны. Сокращение числа глаголов – тебе это, думаю, будет особенно близко. Как же нам поступить – послать, что ли, словарь с курьером? Но я все время забываю раздать поручения вовремя. Может быть, заберешь у меня дома? В любое удобное для тебя время. Погоди-ка, сейчас напишу тебе адрес.

Они стояли перед телевидом. О’Брайен рассеянно порылся в одном кармане, в другом, извлек маленькую записную книжку в кожаном переплете и золотой чернильный карандаш. Прямо под телевидом, так, чтобы наблюдатель по ту сторону экрана смог прочесть, что он пишет, он нацарапал адрес, вырвал страницу и протянул Уинстону.

– По вечерам я обычно дома, – сказал он. – Но если и не застанешь, персонал тебе передаст.

Он оставил Уинстона с листком в руке. Скрываться на этот раз было ни к чему. Тем не менее Уинстон старательно затвердил адрес наизусть и через несколько часов опустил листок в провал памяти вместе с кипой других бумаг.

Весь разговор продлился не больше двух минут. И у него могло быть лишь одно объяснение. О’Брайен обставил дело так, будто просто хотел сообщить Уинстону свой адрес. Ведь в отсутствие каких бы то ни было справочников узнать, где кто живет, можно, только задав прямой вопрос. Но на самом деле О’Брайен хотел сказать ему следующее: «Захочешь встретиться – знаешь, где меня можно найти». Возможно, Уинстон даже найдет в словаре какую-нибудь записку. Ясно одно: заговор, о котором он мечтал, на самом деле существует и он подобрался к заговорщикам совсем близко.

Уинстон знал, что рано или поздно явится на зов О’Брайена. Может быть, завтра, может быть, немного погодя – он пока не решил. То, что происходит, – лишь развитие процесса, начавшегося много лет назад. Первым шагом стала тайная, невольно проскользнувшая мысль, вторым – дневник. Уинстон перешел от мыслей к словам, теперь пора переходить от слов к делам. Последний шаг приведет его в Главлюб. Он с этим смирился. Финал предрешен с самого начала. Но страх не ушел: Уинстон словно заранее чуял запах смерти и понемногу отдалялся от мира живых. Еще во время разговора, когда он уловил смысл сказанного О’Брайеном, его пробил озноб. Он словно ступил в сырой холод могилы, и от сознания, что могила эта давно его ждет, легче не становилось.

7.

Когда Уинстон проснулся, в глазах его стояли слезы. Джулия сонно перекатилась к нему под бок, бормоча нечто вопросительное – «Что случилось?» или вроде того.

«Мне снилось…» – начал он и запнулся. Слишком сложно, словами не объяснить. Дело не только в самом сне, но и в связанном с ним воспоминании: оно всплыло в его сознании через несколько секунд после пробуждения.

Он лежал на спине с закрытыми глазами, еще погруженный в атмосферу сна, длинного, яркого, – вся его жизнь, казалось, распростерлась перед ним, как вечерний летний пейзаж после дождя. Это происходило внутри стеклянного пресс-папье, но поверхность стекла представляла собой небесный купол, и под этим куполом все, насколько хватало глаз, было залито мягким прозрачным светом. И при этом весь сон как-то укладывался в один жест его матери, повторенный тридцать лет спустя той еврейской женщиной в новостном кинофильме, что пыталась укрыть мальчугана от пуль перед тем, как сброшенная с вертолета бомба разорвала обоих в клочья.

– А знаешь, – сказал он, – до этой минуты я думал, что убил мать.

– Почему ты ее убил? – спросонья не поняла Джулия.

– Я не убивал. По крайней мере физически.

Во сне он вспомнил, как в последний раз видел мать, а за несколько секунд после пробуждения к нему вернулось и все скопление мелких событий вокруг этого момента. Похоже, он годами сознательно выталкивал все это из своего сознания.