1984

– Апельсин да лимон, у Климента слышен звон,
Отвечает Мартин: ты мне должен фартинг.
Когда отдашь, когда? – звонят возле суда.
C первого мильярда, звонят у Леонарда[6].

– Вы знали последнюю строчку! – воскликнул Уинстон.

– Да, знал. А теперь, боюсь, тебе пора. Погоди, дам тебе тоже таблетку.

Уинстон поднялся, О’Брайен протянул руку и чуть не раздавил ему ладонь крепким пожатием. В дверях Уинстон оглянулся, но О’Брайен уже, кажется, начал о нем забывать. Он ждал, держа палец на кнопке выключателя. За его спиной Уинстон видел письменный стол с зеленой лампой, речеписом и проволочными лотками, полными бумаг. Через полминуты, подумал он, О’Брайен вернется к прерванной работе на благо Партии.

9.

От усталости Уинстон весь сделался кисельным – вот какое слово вдруг пришло ему в голову. Во всем теле он ощущал не только слабость, но и какую-то желеобразную полупрозрачность. Казалось, поднимешь руку – и увидишь сквозь нее свет. И кровь, и лимфу высосала, как многодневный запой, работа: Уинстон теперь лишь хрупкий остов из нервов, костей и кожи. Все чувства многократно обострились. Комбинезон натирал плечи, мостовая щекотала ступни, даже просто сжать и разжать кулак было тяжело – от усилия скрипели суставы. За последние пять дней он отработал больше девяноста часов, как и все в главке. Но все закончилось, и вот ему буквально нечем заняться – до завтрашнего утра никакой партийной работы! Можно провести шесть часов в убежище и еще девять – в собственной постели. Под ярким послеполуденным солнцем он брел по грязной улочке в сторону лавки мистера Чаррингтона, поглядывая одним глазом, не идет ли патруль, но пребывая в какой-то смутной уверенности, что сегодня никто его не тронет. Тяжелый портфель у него в руке с каждым шагом бился о колено, отчего по ноге пробегали мурашки. В портфеле – книга, которую он получил шесть дней назад и даже еще не открыл, даже одним глазком в нее не заглянул.

На шестой день Недели ненависти, после шествий, речей, речовок, песен, знамен, плакатов, фильмов, диорам, барабанного боя и визга труб, топота марширующих ног, лязга танковых гусениц, рева авиации и буханья пушек – после шести дней всего этого, на самом пике оргазма, ненависть к Евразии достигла такого градуса безумия, что, доберись толпа до двух тысяч евразийских военных преступников, которых собирались повесить в последний день мероприятия, непременно разорвала бы их в клочья. И именно в этот момент объявили, что Океания, оказывается, не воюет с Евразией, а воюет с Остазией. Евразия – союзник.

Конечно, нигде не было объявлено, что все поменялось. Просто стало известно, совершенно внезапно и сразу повсюду, что враг – Остазия, а не Евразия. Когда это случилось, Уинстон участвовал в демонстрации на одной из центральных лондонских площадей. Уже спустилась ночь, в свете прожекторов белые лица и алые знамена выглядели жутковато. Площадь запрудила толпа из нескольких тысяч человек, включая примерно тысячную колонну школьников в форме Лазутчиков. На обтянутом кумачом помосте оратор из Внутренней партии, малорослый и худощавый, с непропорционально длинными руками и огромной лысиной, прикрытой жидкими прядями, заводил толпу. Скрюченный от ненависти, он смахивал на Румпельштильцхена: в одной руке сжимал микрофон, а другой, огромной и костлявой, как грабли, угрожающе размахивал над головой. Голосом, которому репродуктор придавал металла, он изливал на головы толпы бесконечный список зверств, массовых убийств, депортаций, грабежей, пыток, бомбардировок мирного населения, нарушенных договоров, примеров лживой пропаганды и неоправданной агрессии. Как тут не проникнуться убеждением, что все это правда, и не вознегодовать? Ярость толпы иногда переливалась через край, и голос оратора тонул в зверином реве, что самопроизвольно рвался из тысяч глоток. Самые дикие вопли издавали школьники. Речь продолжалась уже минут двадцать, когда на сцену взбежал гонец и передал оратору записку. Тот развернул ее и прочитал, не прерывая выступления. Ни в его манере и голосе, ни в содержании речи ничего не поменялось – только имена собственные вдруг пошли другие. Без лишних слов в толпе волной распространилось озарение: Океания воюет с Остазией! Тут поднялась безумная суматоха. Транспаранты и плакаты, которыми украшена площадь, неправильные! На половине из них совсем не те лица! Вредительство! Тут не обошлось без агентов Гольдштейна!