1984. Дни в Бирме

— Вы никогда по-настоящему в это не верили, — сказал мистер Уорбертон беспечно.

— Верила, еще как верила! Я знаю, вы всегда так думали про меня — что я притворялась, потому что духу не хватало признаться. Но ничего подобного. Я верила в это так же, как верю сейчас в то, что я — в поезде.

— Да не верили вы, девочка моя! Верить в такое в вашем-то возрасте? Вы для этого слишком умны. Просто вас воспитали в этих абсурдных верованиях, и вы по привычке считали, так сказать, что можно с этим жить. Вы себе выстроили жизненный паттерн — простите мне этот психологический жаргон, — годящийся только для верующих, и это, ясное дело, стало на вас давить. Фактически мне всегда было ясно, что с вами творится. Скажу даже, что, по всей вероятности, из-за этого вы и потеряли память.

— Как это? — сказала она, озадаченная его словами.

Он понял, что она его не понимает, и объяснил ей, что потеря памяти — это своеобразный способ, к которому прибегает разум, чтобы найти выход из безвыходной ситуации.

— Разум, — сказал он, — выкидывает странные фокусы, если загнать его в угол.

Дороти никогда не слышала ни о чем подобном и поначалу отказалась принять такое объяснение. Но, даже обдумав его и согласившись, что такое возможно, решила, что это, по сути, ничего не меняет.

— Не вижу, что это меняет, — сказала она наконец.

— Да ну? Я бы сказал, много чего.

— Но разве вы не понимаете, если у меня нет больше веры, какая разница, когда я ее утратила — только что или давным-давно? Важно лишь, что ее у меня нет и я должна начинать всю жизнь заново.

— Уж конечно, — сказал мистер Уорбертон, — это не следует понимать в том смысле, что вы ЖАЛЕЕТЕ об утрате веры, как вы это называете? Все равно что жалеть об утрате косоглазия. Имейте в виду, я говорю, так сказать, со своей колокольни — как человек, никогда не страдавший избытком веры. В детстве я еще верил во что-то, но это прошло вполне безболезненно, когда мне было девять. Мне бы и в голову не пришло ЖАЛЕТЬ о таком. Разве вы не делали, насколько я помню, жутких вещей, вроде того, чтобы вставать в пять утра, лишь бы успеть на Святое Причастие на пустой желудок? Еще скажите, что у вас ностальгия по этому поводу.

— Я больше в это не верю, если вы об этом. И понимаю, что в религии немало глупостей. Но мне от этого не легче. Суть в том, что все, во что я верила, исчезло и мне нечем это заменить.

— Но, боже правый! Зачем вам чем-то заменять это? Вы избавились от кучи суеверного хлама и должны радоваться. Уж конечно, вам не прибавляло счастья ходить и сокрушаться о геенне огненной?

— Но как же вы не понимаете — вы должны понимать, — как все меняется, когда вдруг весь мир опустел?

— Опустел? — воскликнул мистер Уорбертон. — Что вы хотите этим сказать? Как по мне, возмутительные слова для девушки ваших лет. Мир вовсе не пуст, а полон через край — в том-то и беда. Столько радостей кругом, а жизнь — глазом моргнуть не успеешь, как пролетит.

— Но как МОЖНО радоваться чему-то, когда пропал весь смысл?

— Помилуйте! При чем тут смысл? Когда я обедаю, я это делаю не во славу божию, а потому, что мне это нравится. Мир полон изумительных вещей — книг, картин, вин, путешествий, друзей — и не только. Я никогда не видел в этом — и не хотел видеть — никакого смысла. Почему не принимать жизнь такой, какая она есть?

— Но…

Она осеклась, поняв, что никакими словами не объяснит ему того, что чувствует. Он был просто не в состоянии понять ее проблему — понять, как разум, склонный к вере, должен ужасаться миру, вдруг лишившемуся смысла. Даже банальные бредни пантеистов он бы и то не сумел понять. Вероятно, мысль о том, что жизнь по большому счету бессмысленна (если он вообще задумывался об этом), пришлась бы ему по душе. Но при всем при том мистер Уорбертон был весьма проницательным человеком. Он понимал, в какой непростой ситуации оказалась Дороти, и высказал свои соображения на этот счет.

— Конечно, — сказал он, — я понимаю, что вам будет не по себе, когда вы вернетесь домой. Вы будете, так сказать, волчицей в овечьей шкуре. Приходские обязанности — материнские собрания, молитвы с умирающими и все такое — могут иногда нагонять тоску, само собой. Вы боитесь, что не справитесь, — в этом дело?

— Ой, нет. Я об этом не думала. Я продолжу делать это, как и раньше. Я к этому привычна. К тому же отцу нужна моя помощь. Курата он себе не может позволить, а работу кто-то должен делать.

— Тогда что вас тревожит? Вопрос двуличности? Боитесь, освященный хлеб застрянет в горле и все такое? Я бы не переживал. Каждая вторая дочь священника в Англии, наверно, чувствует то же самое. И, смею сказать, девять десятых самих священников.

— Отчасти дело в этом. Мне придется всегда притворяться — ох, вы и представить не можете, как именно! Но это не худшее. Это, может, и не так уж важно. Возможно, лучше быть двуличным — в этом смысле, — чем что-то еще.

— Почему вы говорите «в этом смысле»? Надеюсь, вы не думаете, что притворяться, что веришь, почти так же хорошо, как верить?