1984. Дни в Бирме

— Да… Наверно, это я и хочу сказать. Наверно, лучше — не так эгоистично — притворяться, что веришь, даже если не веришь, чем открыто говорить, что ты неверующий и тем самым отвращать других от веры.

— Дорогая моя Дороти, — сказал мистер Уорбертон, — ваш разум — простите за такой оборот — помрачен. Что там помрачен! Хуже — воспален. У вас этакая умственная гангрена от вашего христианского воспитания. Вы говорите мне, что избавились от этих вздорных верований, которыми вас пичкали с колыбели, и при этом смотрите на жизнь так, словно она бессмысленна без этих верований. По-вашему, это разумно?

— Я не знаю. Может, и неразумно. Но, наверно, это для меня естественно.

— Что вы, по-видимому, делаете, — продолжал мистер Уорбертон, — так это пытаетесь совместить худшее из двух миров. Вы придерживаетесь христианской парадигмы, но оставляете рай за скобками. И что-то мне подсказывает, подобных вам немало бродит среди руин Церкви Англии. Вы практически составляете секту, — добавил он задумчиво, — англиканских атеистов. И должен сказать, меня она не прельщает.

Они еще поговорили немного об этом, но без особой пользы. По правде говоря, мистер Уорбертон не видел смысла в рассуждениях о религиозной вере или сомнениях в оной — они нагоняли на него скуку. Подобные разговоры так и подмывали его на богохульство. Наконец он сменил тему, как бы признав свою неспособность понять Дороти.

— Вы говорите какую-то бессмыслицу, — сказал он. — Вами владеют очень депрессивные идеи, но вы потом перерастете их, поверьте. Христианство — не такая уж неизлечимая болезнь. Однако я хотел сказать вам кое-что совсем другое. Хочу, чтобы вы немного меня послушали. Вы возвращаетесь домой после восьмимесячного отсутствия, и вас — думаю, вы это понимаете, — ожидает весьма непростая ситуация. В вашей жизни и раньше хватало трудностей — по крайней мере, в моем понимании, — а теперь, когда вы уже не прежняя девочка-скаут, вам будет куда труднее. Так вот, считаете ли вы совершенно необходимым к этому возвращаться?

— Но я не вижу, что еще мне остается, если только не найти какую-то работу. Другого выхода у меня нет.

Мистер Уорбертон чуть склонил голову набок и посмотрел на Дороти со значением.

— На самом деле, — сказал он более серьезным тоном, чем обычно, — есть по крайней мере один выход, который я могу вам предложить.

— Хотите сказать, я могу и дальше работать школьной учительницей? Может, так мне и следует поступить. В любом случае к этому я когда-нибудь и вернусь.

— Нет. Я не думаю, что готов дать вам такой совет.

С этими словами мистер Уорбертон, всегда скрывавший свою лысину под щегольской широкополой серой шляпой, снял ее и аккуратно положил на пустое место рядом с собой. Его лысый череп, не считая пары золотистых прядок над ушами, напоминал жуткую розовую жемчужину. Дороти взглянула на него с легким удивлением.

— Я снимаю шляпу, — сказал он, — чтобы предстать перед вами в своем худшем виде. Сейчас вы поймете зачем. Так вот, позвольте предложить вам выход, отличный от возвращения к вашим девочкам-скаутам и «Союзу матерей» или заточения себя в какой-нибудь темнице под видом женской школы.

— Что вы имеете в виду? — сказала Дороти.

— Я имею в виду, согласны ли вы — только не отвечайте наспех; я предвижу очевидные возражения, но — согласны ли вы выйти за меня?

Дороти раскрыла рот от удивления. И даже слегка побледнела. Поспешно, почти бессознательно, она вжалась в спинку сиденья, как бы отстраняясь от собеседника. Но мистер Уорбертон не сделал попытки придвинуться к ней. Он сидел с самым невозмутимым видом.

— Вам, конечно, известно, что Долорес, — так звали бывшую любовницу мистера Уорбертона, — уже год, как оставила меня?

— Но я не могу, не могу! — воскликнула Дороти. — Вы же знаете! Я не… я не такая. Я думала, вы всегда знали. Я никогда не выйду замуж.

Мистер Уорбертон оставил ее слова без внимания.

— Я сознаю, — продолжал он с удивительным спокойствием, — что не совсем гожусь на роль молодого человека. Я несколько старше вас. Мы сегодня, похоже, оба выкладываем свои карты на стол, так что я посвящу вас в великую тайну и скажу, что мне сорок девять. Кроме того, у меня трое детей и плохая репутация. Такой брак ваш отец… в общем, не одобрит. А доход у меня всего семь сотен в год. Но все же, разве не стоит об этом подумать?

— Я не могу! — повторила Дороти. — Вы же знаете почему!

Она считала само собой разумеющимся, что он «знает почему», хотя никогда не объясняла ему (да и вообще никому), почему замужество для нее невозможно. А если бы она ему и объяснила, он бы, скорее всего, не понял. Он продолжал говорить, словно не слыша ее слов.