1984. Дни в Бирме

— Через десять лет, — продолжал он, — ваш отец умрет, не оставив вам ни пенни — одни только долги. Вам будет под сорок — ни денег, ни профессии, ни шанса выйти замуж; вы станете состарившейся дочерью священника, одной из десятка тысяч в Англии. А дальше что, по-вашему, вас ждет? Вам придется подыскать работу — из тех, куда берут дочерей священников. К примеру, детской воспитательницей или компаньонкой больной мегеры, которая будет отводить душу, шпыняя вас. Или снова пойдете учительницей — учить девочек английскому в какой-нибудь зачуханной школе, за семьдесят пять фунтов в год и комнату, и две недели в приморском пансионе каждый август. И все это время вы будете увядать, высыхать, становиться все более черствой, ворчливой и одинокой. Так что…

Со словами «так что» он поднял Дороти на ноги. Она поддалась. Его голос заворожил ее. Когда ей представилось это жуткое будущее, безысходность которого была ей совершенно очевидна, ее охватило такое отчаяние, что в уме у нее прозвучали слова: «Да, я выйду за вас».

Мистер Уорбертон очень бережно приобнял ее и чуть привлек к себе, а она и не думала сопротивляться. Словно в гипнозе, она не могла отвести взгляда от его глаз. Приобняв ее, он будто бы оберегал ее, отгораживал от серой, гнетущей нищеты и приглашал в мир приятных и желанных вещей — мир надежности и непринужденности, уютных домов и хорошей одежды, книг и друзей, и цветов, летних дней и далеких путешествий. Вот так, почти минуту и стояли лицом к лицу, едва не касаясь друг друга, толстый распутный холостяк и тощая растерянная девушка, пока поезд покачивал их, а мимо невидимо проносились облака и телеграфные столбы, и кустарники в цвету, и луга, зеленевшие пшеничными всходами.

Мистер Уорбертон сжал Дороти покрепче и привлек к себе. И тогда чары развеялись. Образы, лишавшие ее воли — образы нищеты и спасения от нищеты, — вдруг исчезли, оставив лишь оторопь от происходящего. Ее сжимал в объятиях мужчина — пузатый, пожилой мужчина! Ее охватила волна отвращения и ужаса, и все у нее внутри сжалось и похолодело. Его крепкое мужское тело клонило ее назад и вниз, его крупное розовое лицо, гладкое, но в ее глазах старое, склонялось над ее лицом. В нос ей ударил грубый мужской дух. Она отпрянула. Волосатые ляжки сатиров! Дороти стала отчаянно бороться, хотя мистер Уорбертон почти не пытался удерживать ее, и повалилась обратно, на сиденье, побелев и дрожа. Подняв на него взгляд, полный страха и отвращения, она его словно не узнавала.

Мистер Уорбертон продолжал стоять, глядя на Дороти с выражением сдержанного, почти ироничного разочарования. Казалось, он нимало не смущен. Когда спокойствие вернулось к Дороти, она поняла, что все его слова были рассчитаны лишь на то, чтобы сыграть на ее чувствах и склонить к замужеству; а главное, ему на самом деле было не так уж важно, согласится она или нет. По большому счету, он просто развлекался. Вряд ли он видел в этом для себя что-то большее, нежели очередную попытку соблазнить ее.

Мистер Уорбертон тоже сел на прежнее место, не преминув разгладить складки на брюках.

— Если хотите дернуть стоп-кран, — сказал он спокойно, — позвольте сперва убедиться, что у меня в кошельке найдется пять фунтов.

После этого он вернулся к своей обычной манере, насколько это было возможно после подобной сцены, и продолжил вести разговор без малейшей неловкости. Чувство стыда, если когда-то и было ему знакомо, давным-давно оставило его. Возможно, его убили бессчетные интрижки с женщинами.

Примерно час Дороти сидела как на иголках, но затем поезд достиг Ипсвича, где стоял четверть часа, и они с мистером Уорбертоном направились в буфет, выпить чаю. Последние двадцать миль пути они разговаривали вполне по-дружески. Мистер Уорбертон больше не возвращался к вопросу замужества, но на подходе к Найп-хиллу снова затронул, хотя и довольно поверхностно, вопрос будущего Дороти.

— Так вы действительно думаете, — сказал он, — возобновить приходскую работу? «Привычный круг забот и дел»[273]? Ревматизм миссис Пифер и мозоли миссис Льюин, и все прочее в том же духе? Не противна вам такая перспектива?

— Я не знаю… Иногда, пожалуй. Но думаю, свыкнусь, как возьмусь за дело. Я же привычная.

— И вас не пугают годы сознательного лицемерия? Этого не избежать, вы же понимаете. Не боитесь, что не утаите шила в мешке? Уверены, что не станете учить детишек в воскресной школе черной мессе и читать в «Союзе матерей» пятнадцатую главу Гиббона[274] вместо Джин Страттон Портер?

— Не думаю. Потому что, видите ли, я все равно считаю, что в такой работе — пусть даже я буду читать молитвы, в которые больше не верю, и учить детей тому, что не всегда считаю истинным, — я считаю, в этом есть своя польза.

— Польза? — сказал мистер Уорбертон с неудовольствием. — Вы как-то уж слишком превозносите это скучное слово — «польза». Гипертрофия чувства долга — вот в чем ваша беда. А мне вот кажется совершенно естественным не отказывать себе в маленьких радостях, пока еще силы есть.

— Это просто гедонизм, — возразила Дороти.