1984. Дни в Бирме

Она ничуть не сомневалась в его правоте относительно внешних обстоятельств ее будущего. Они виделись ей как на ладони. Лет десять она промается куратом без жалованья, а дальше вернется в школу. Не обязательно в такую, как у миссис Криви — несомненно, можно будет подыскать что-то получше, — но, так или иначе, в какую-нибудь более-менее обшарпанную, более-менее отдающую тюремным духом; а там, как знать, возможно, ей придется взвалить на себя еще более безрадостную, более постылую ношу. Как бы удачно ни сложились обстоятельства, ей следовало быть готовой к судьбе, грозившей всем одиноким и безденежным англичанкам. «Старым девам старой Англии», как кто-то о них сказал. Дороти было двадцать восемь — самый возраст, чтобы пополнить их ряды.

Но не это пугало ее, вовсе не это! Вот чего невозможно было втолковать всяким мистерам Уорбертонам, говори с ними хоть тысячу лет: внешние обстоятельства, такие, как бедность и труд на износ, и даже одиночество, не так уж сами по себе важны. Важно то, что творится в твоем сердце. Всего лишь миг — зловещий миг, — пока она слушала в поезде мистера Уорбертона, бедность внушала ей страх. Но затем она поняла, что бедность — это не то, чего стоит бояться. Вовсе не бедность заставила ее посуроветь и увидеть мир другими глазами.

Нет, это было нечто несравненно более существенное — мертвящая пустота, что открылась ей в глубине вещей. Дороти подумала о том, как год назад она сидела на том же месте, держа в руках те же ножницы, занимаясь в точности тем же, чем и сейчас; и тем не менее тогда она была совершенно другим человеком. Куда же делась та благодушная, дурашливая девушка, исступленно молившаяся в душистых летних полях и коловшая себе руку в наказание за кощунственные мысли? И куда девается всякий человек прошлогодней давности? Однако Дороти, несмотря ни на что — в том-то вся и беда, — оставалась СОБОЙ. Убеждения меняются, мысли меняются, но в глубине души человек остается все тем же. Вера уходит, но потребность в ней остается прежней.

Ведь если у тебя есть вера, что тебе до всего остального? Как что-то может выбить тебя из колеи, если в мире есть высший, доступный твоему пониманию смысл, которому можно служить? Вся твоя жизнь тогда озарена чувством цельности. Твое сердце не знает ни усталости, ни сомнений, ни ощущения бесплодности, ни декадентской тоски, точащей душу. Каждое твое действие значимо, каждый миг одухотворен, пока вера вплетает их в гобелен нескончаемой радости.

Дороти погрузилась в размышления о том, что есть жизнь. Ты возникаешь из материнской утробы, живешь шестьдесят-семьдесят лет, а потом умираешь и сгниваешь. И всякой жизненной реалии, не искупаемой высшим смыслом, присуща серость, безотрадность, которую не выразишь словами, но чувствуешь, как она гложет тебе сердце. Жизнь, которая кончается в могиле, ужасна и чудовищна. Не стоит и пытаться с этим спорить. Подумай о жизни без прикрас, подумай о жизненных реалиях; а затем — о том, что во всем этом нет никакого смысла, никакой цели, никакого исхода, кроме могилы. Кто может принять эту мысль без содрогания — разве только глупцы и подлецы или баловни судьбы?

Дороти поерзала на стуле. Как бы там ни было, во всем этом должен быть какой-то смысл, какая-то цель! Мир не может быть игрой случая. Все в конечном счете должно иметь свою причину, а стало быть, и цель. Раз ты существуешь, тебя должен был создать Бог, а раз Он создал тебя сознательным существом, значит, и Он обладает сознанием. Меньшее не порождает большее. Он создал тебя, и Он же тебя убьет, преследуя Свою цель. Пусть цель эта и неисповедима. Такова природа вещей, что этой цели тебе никогда не постичь, а даже если тебе это и удастся, ты вряд ли останешься доволен. Что, если вся твоя жизнь и смерть — это лишь единая нота в вечной симфонии, исполняемой для Его досуга. Но что, если тебе не нравится мотив? Дороти вспомнила того жуткого расстригу с Трафальгарской площади. Он действительно говорил все эти богохульства или ей это приснилось? «Посему с демонами и архидемонами, и со всей адской братией». Но ведь это просто глупо. Даже твое неприятие мотива — это тоже часть мотива.

Разум ее бился над задачей, понимая, что она не имеет решения. Дороти ясно видела, что ничто не заменит ей веру — ни языческое приятие жизни, как чего-то самодостаточного, ни бодрые трюизмы пантеистов, ни псевдорелигия «прогресса», манящая обещанием блестящих утопий с муравейниками из стали и бетона. Всё либо ничего. Либо земная жизнь — это подготовка к чему-то более великому и вечному, либо она бессмысленна, темна и страшна.