1989

Эта книга с цифровым сухим названием "1989" отражает и то, что происходило в нашей стране, и в моей душе. Я включил в эту книгу и стихи, и статьи, рожденные в этом году. Но думаю, что я был прав, включив в нее и те стихи, которые были написаны гораздо раньше, но напечатаны впервые лишь сейчас — через много лет.

Для читателей — это стихи именно этого года, года, который вернул нашему народу столько запрещенных ранее стихов, романов. Я включил в эту книгу "Декларацию против расизма" и стихотворение "Поможем свободе", напечатанные мной в начале 1990. Но их главные тезисы и строки были рождены именно в нем, в незабвенном 1989 году. Этот год убедительно доказал, что одной свободы слова мало. Свободой слова нельзя накормить.

Но без свободы слова невозможна свобода мышления, как такового, — в том числе и экономического.

В Библии сказано: "Вначале было Слово, и слово было Бог..." Если исчезнет божественность Слова и оно превратится лишь в рычаг политики, то свобода бездарного слова никогда не приведет людей к счастью.

Евг. Евтушенко

2 мая 1990 г.

РУССКОЕ ЧУДО

Есть в Москве волшебный гастроном

Пол — ну хоть катайся на коньках.

Звезд не сосчитает астроном

на французских лучших коньяках.

Просто — без нажатия пружин

там, как раб , выскакивает джинн.

Там и водка — не из чурбаков.

Вся в медалях — словно Михалков.

Ходит шеф с трясущейся губой:

"С тоником сегодня перебой,

Кока-колы, извините, нет.

Запретил цензурный комитет.

Ну а в остальном, а в остальном..."

Он рукой обводит гастроном,

принимая вдохновенный вид,

словно он по коммунизму гид.

В коммунизме — мощный закусон!

Как музейный запах — запах семг,

и музейно выглядит рыбец,

как недорасстрелянный купец,

У дверей в халате белом страж.

У него уже приличный стаж.

Но, к несчастью, при любом вожде

стражу тоже нужно по нужде.

Ну а тетя Глаша мимо шла.

Видит — магазин, да и зашла.

Что за чудо — помутился свет:

есть сосиски, очереди нет.

"Вырезка" — на мясе ярлычок.

Как бы не попасться на крючок.

Ведь она считала с давних лет —

вырезки есть только из газет.

Тетю Глашу пошатнуло вдруг,

и авоська выпала из рук.

Передо мною, в трех шагах,

вобла, как невеста в кружевах.

Тетя Глаша — деньги из платка:

"Вот уж я умаслю старика..."

Но явился страж и, полный сил:

"Есть сертификаты?" — вопросил.

Та не поняла: "Чего, сынок?",

а сынок ей показал порог.

Он-то знал, в охранном деле хват,

пропуск в коммунизм — сертификат.

И без самой малой укоризны

выстуженной снежною Москвой

тетя Глаша шла из коммунизма

сгорбленно, с авоською пустой.

И светила ей виденьем дальним

вобла сквозь хлеставшую пургу,

как царевна, спящая в хрустальном,

высоко подвешенном гробу...

1968

Впервые напечатано

1989

АФГАНСКИЙ МУРАВЕЙ

Русский парень лежит на афганской земле.

Муравей-мусульманин ползет по скуле.

Очень трудно ползти... Мертвый слишком небрит,

и тихонько ему муравей говорит:

"Ты не знаешь, где точно скончался от ран.

Знаешь только одно — где-то рядом Иран.

Почему ты явился с оружием к нам,

здесь впервые услышавший слово "ислам"?

Что ты дашь нашей родине — нищей, босой,

если в собственной — очередь за кол босой?

Разве мало убитых вам, — чтобы опять

к двадцати миллионам еще прибавлять?"

Русский парень лежит на афганской земле.

Муравей-мусульманин ползет по скуле,

и о том, как его бы поднять, воскресить,

муравьев православных он хочет спросить,

но на северной родине сирот и вдов

маловато осталось таких муравьев.

1983 Впервые напечатан

1989

БАЛЛАДА О БОЛЬШОЙ ПЕЧАТИ

На берегах дремучих ленских

во власти глаз певучих женских,

от приключений деревенских

подприустав в конце концов,

амура баловень везучий,

я изучил на всякий случай

терминологию скопцов.

Когда от вашего хозяйства

отхватят вам лишь только что-то,

то это, как ни убивайся,

всего лишь малая печать.

Засим имеется большая,

когда, ничем вам не мешая,

и плоть и душу воскрешая,

в штанах простор и благодать.

Итак, начну свою балладку,

Скажу вначале для порядку,

что жил один лентяй — Самсон.

В мышленье — общая отсталость,

в работе — полная усталость,

но кое-что в штанах болталось,

и этим был доволен он.

Диапазон его был мощен.

Любил в хлевах, канавах, рощах,

в соломе, сене, тракторах.

Срывался сев, срывалась дойка.

Рыдала Лизка, выла Зойка,

а наш Самсон бессонный бойко

работал, словно маслобойка,

на спиртоводочных парах.

Но рядом с нищим тем колхозом

сверхисторическим курьезом

трудились впрок трудом тверезым

единоличники-скопцы.

Сплошные старческие рожи,

они нуждались не в одеже,

а в перспективной молодежи,

из коей вырастут надежи —

за дело правое борцы.

И пропищал скопец верховный:

"Забудь, Самсон, свой мир греховный,

наш мир безгрешный возлюбя.

Я эту штучку враз оттяпну,

и столько времени внезапно

свободным станет у тебя.

Дадим тебе, мой друг болезный,

избу под крышею железной,

коня, коров, курей, крольчих

и тыщу новыми — довольно?

Лишь эту малость я безбольно

стерильным ножичком чик-чик!"

Самсон ума еще не пропил.

Был у него знакомый опер,

и, как советский человек,

Самсон к нему: "Товарищ орган,

я сектой вражеской издерган,

разоблачить их надо всех!"

Встал опер, свой наган сжимая:

"Что доказать скопцы желают?

Что плох устройством белый свет?

А может, — мысль пришла тревожно, —