1991

Сестра и брат не походили друг на друга. Интересы, характер были антиномичны. Серёжке не нравилось учиться, Оля учебу обожала, начиная с молекул химии, аксиом геометрии, заканчивая любимыми сочинениями по литературе. Сережа был веселый, добрый и даже шальной мальчик. Разбил в школе большое стекло, небрежно бросив на подоконник сумку с учебниками. Высокое стекло со звоном хрусталя летело и вызывало восхищение одноклассников и Оли, которая никогда в жизни не позволила бы себе бросить портфель с расстояния двух вытянутых рук, опоздать на урок или поспорить с учителем. Оля с восхищением смотрела на падающее стекло. С этого момента между братом и сестрой завязалась дружба. Ненадолго брат стал для нее вытесненной свободой. Улыбающийся, светлый, беззлобный, он вбирал и выбрасывал тень своей сестры. Оля была красивая, стыдливая, стройная, стесняющаяся. Ей не хватало улыбки, не хватало света, не хватало уверенности и веры в себя и людей. Она была правильная как модель идеального газа, а Сережа летал в облаках как воздушный шарик, смеясь от щекотки пуха городских июньских тополей. Друзья Сережи влюблялись в старшую сестру, приходили домой и завороженно здоровались, провожая глазами статуэтно сложенную девочку с томиком Ахматовой в руках. Оля стала объектом первой любви многих непослушных мальчишек.

Оля любила лыжи, Серега нет, в День лыжника она бежала 10 км, а Сережка скатывался с горок, дожидаясь ее финиша. Горизонтальная бесконечная лыжня травмировала его натуру. Оля же любила метафизику бело-дюнного ландшафта снежных полей и не замечала пройденных километров.

Анюта дружила с Олей, но не могла принять чрезмерную активность Сережи. На днях она зашла посмотреть телевизор. Их связь с Фаиной была за пределами вербального языка. Молча они снова сидели в креслах, сохраняя между собой гордость дома – апельсиновое дерево, выращенное из косточки. Внимательно смотрели уже не первый балет с видом знатоков. Балет не предполагает слов. Фаина вплетала в тонкую косу тканевую ленту, Анюта ждала, когда оценят её новый наряд. Сестры помогали ей шить цветные платья, которые она неизменно завязывала высоко под грудь. После окончания школы Анюта была занята домашними делами: ходила на колодец за водой, мыла полы, топила печку, носила дрова и складывала в поленницу. Воспитана и всегда приветлива, при встрече всех соседей спрашивала: «Как дела?», но тут же поворачивалась и уходила.

Жители нескольких улиц деревянных домов вели негородской образ жизни. Соседи ходили друг к другу смотреть, растут ли помидоры, просить черенки виктории, играть в волейбол и разговаривать под щелканье жареных на сковородке семечек. Алексей Леонидович знал, как вкусно пекут Анютины сёстры печенье, но Анюта непреклонно отвечала: «Нет, мужчинам нельзя в наш дом». Почему? Может, потому что в семье не было мужчин, только старший брат Сашка, что пришел из армии красавцем, спал на чердаке, слушал на бабинах «Bony M», ходил в брюках клёш, рубашке с принтом красного мака, а потом повесился на шнуре от электрической бритвы. Этот завитой в локон шнур от электрической бритвы «Харьков» обвил красивую шею 20-летнего юноши безысходным объятьем. Какая смертельная тоска возможна в 20 лет в советском государственном плане поставки кадров и молодых семей, осталось для соседей и матери загадкой. Красивый Саша Жвакин так и не прочувствовал любовь женщин, но сорвал поцелуй кладбищенской дамы в траурных кружевах и шляпе.

На людях Анюта не переживала, даже не плакала, но мужчинам вход на территорию их женского дома стал закрыт. О присутствии в их жизни мужчин говорила уверенная покладка бревен и устойчивая конструкция просторных комнат, перекладины высоких потолков, светлые сени, тяжелые ворота, правильно выложенная русская печь с палатями. Вдова и незамужние дочери задали границу неприкасаемости к фамильно коллективному женскому телу Жвакиных. Впрочем, в отличие от старших сестер, Анюта нехватку в мужчинах не чувствовала.

Январские холода 1991ого продолжались, «минус 33 градуса» не отменяли уроков и медицинской практики. В доме Милоевых горячий чай и домашние пельмени взывали к полноте жизни. Натопленные печки лепили белого Кешика к мазаным стенам, кошка спала у духовки на шкуре. Еще одним перемирием, кроме газеты «Правда», между дочерью и отцом было кормление птиц. У Оли птицы вызывали восторг, подобный прыжкам с крыши. Что касалось Алексея Леонидовича, то он кормил птиц несколько самобытно. Медленно выносил помойное ведро и выливал содержимое в снег. Слетались вороны и настойчиво кружились вокруг него, чем вызывали опасения не только самого отца, но и соседей по улице. Он воспроизводил этот ритуал дважды в день, привлекая к себе внимание ворон скрипом ворот и важной размеренной походкой еще до того, как помои будут вылиты. Иногда вороны увязывались за ним и без ведра. «В лицо они меня узнают, что ли», – ворчал Алексей Леонидович.