20 см

Рассуждать появилось время лишь потом, когда он уже ехал вниз. Во-первых, муравьиные львы никогда так просто не ходят по городу. Их вообще никто и никогда не видел вблизи, а только по телевизору и только по грудь. Да и на электронных портретах, скорее, все видели лишь оживший трёхмерный бюст, чем полноценного муравья. Полноценным его, кажется, увидели впервые, когда он двигался к тумбе проповедника, чьё место, опять-таки очевидно, собирался занять. По этой причине его следовало везти строго вверх, в клинику неврозов, но вся дорога наверх представляла собой одну сплошную пробку, и тогда Фарн поехал вниз. Всё вниз, вниз и вниз.

Вот и всё, чем он мог объяснить свои действия, к счастью, никто не требовал объяснений. Что-то мог бы рассказать Эйнион. Если бы, конечно, спросили. Он уже сделал для себя пару выводов, особенно в конце второй кружки пива (первой он вообще не заметил и даже не понял, кто ему её подсунул). Но пиво внезапно вернуло учёному его статус учёного, равно как и желание объять мир своими широко раскрытыми глазами. Вывод пока он сделал лишь один, но и тот звучал обескураживающе: все муравьи видят только то, что сами ожидают увидеть. Вот поэтому палку в руках церковного служки никто никогда и не замечал. Даже сам Эйнион. Но лишь до того момента, пока этот служка не стал перед ним садиться в машину. Именно в этот момент Эйнион пережил озарение. Он ясно вдруг увидел, что перед ним никакой не трёхногий хромец, а двуногий человек с палкой.

Эйнион залпом докончил вторую кружку и звучно щёлкнул пальцами, веля бармену принести ещё. Да, это был тот момент, когда служка неуклюже забирался в машину. Ступеньки для него оказались высокими, он споткнулся. Споткнулся и чуть было не выронил из руки палку. Верней, совсем уже выронил, но успел на лету поймать. В испуге он обернулся, увидел Эйниона, их глаза встретились, и вот тут Эйнион понял всё. Впрочем, латексную маску он заметил позднее, когда её уже видели все сидящие в машине, все они. Все они, свидетели Муравьиного Льва. Свидетели, да.

— Свидетели, да, — он даже не заметил, что последнюю фразу проговорил вслух. А потом ещё громче: — Да! — когда всё повернули к нему головы.

Мирмиколеон тоже. Кажется, он даже обрадовался, что внимание присутствующих переключилось на выпившего учёного и у него появилась возможность немного расслабиться. До этого он лишь скромно улыбался да ещё слегка щурился, чтобы показать, что он честно пытается вникнуть в суть вопросов, которые наиболее смелые муравьи пытались ему задавать.

Его мелкие глаза, пусть всё те же фасеточные от природы, имели огромное преимущество перед любыми другими. Они передавали эмоции. И, как муравей публичный, Мирмиколеон умел этим пользоваться. Благодаря говорящим глазам, он как бы отвечал на вопросы, а на деле не отвечал ни на чего, да ещё имела значение сила телевизора, той картинки, которая у каждого муравья жила в подсознании. Чувствовалось, что если бы ему задали неудобный вопрос, он всегда был готов включить такой государственный взгляд, от которого любой муравей стушевался бы и конфузливо замолчал.

Нерион-1с эдак оконфузился уже несколько раз. В фургоне он сидел с мнимым служкой рядом и невольно в течение какого-то время воспринимал его как соседа. О волнения помсанитара без умолку болтал и подчас нёс такую дичь, что невольно холодел весь внутри. Но и в клубе продолжал делать вид, что он тут единственный, который знаком с проблемой накоротке. Успел даже поскандалить. Рядом с ним, так случайно получилось, сидел упитанный муравей с сигарой во рту, и ему помсанитара сказал, что если бы толстяк был муравьиной маткой, то сигара торчала бы у него не изо рта, а из задницы, хотя бы и называлась яйцеклад.

Алкоголь постепенно начинал действовать на всех. Бармен без устали разливал, появились официантки. Они были страшно возбуждены, стремительно порхали и так жужжали, словно имели за спиной крылья. Их возбуждение только ускорило

Поскольку Мирмиколеон ничего упорно не объяснял, ему на помощь пришли другие, и вскоре дискуссия вышла на тот уровень, когда муравьиного льва принялись дружно спаивать, как минимум, чокаться с ним то пивом, то вином и в обнимку фотографироваться.

Вдруг все замолчали. В дверях стоял ещё один гость. В отличие от всех других муравьев, сутулых от природы, он был слишком длинный и прямой. На фоне светлого дверного его тёмный силуэт прорисовывался, как восклицательный знак. Или как стрелки часов, показывающих шесть-ноль-ноль.

— Это вы? — неожиданно узнал Нерион-1с.

Эйнион чуть было тоже не откликнулся эхом:

— Ввв… — но «ы» не договорил.

Из всех присутствующих муравьёв только этот учёный, а также помсанитара и его ногастая подруга, наконец-то счастливо уснувшая на диване, могли бы объяснить, почему этот муравей по имени Крутон весь такой длинный и прямой. Потому. Это от постоянного лежания на круглом топчане в положении «навытяжку». А вот почему философ и богослов тут странным образом оказался и что он здесь делает, это было не под силу объяснить даже им.