_201.DOCX

«Сколько же я просидела?» – спрашивает она сама у себя, направляясь от стола к двери. Ступает Людмила Никифоровна осторожно, ступает так, чтобы ноги ее в стоптанных туфлях, прихваченных резинками, не издавали этого ненавистного ей звука старческой походки – шарканья. Он вызывает у нее отвращение – она морщится, как от дурного запаха.

– Сколько же я просидела? – говорит она вслух и вдруг оборачивается, – Я давно хочу вам сказать... что-то очень важное... очень..., – она сдвинула брови на переносице, знак крайнего напряжения, и... пауза. Подняла брови, взгляд в упор, – Я давно хочу вам это сказать: курить вредно! – и села.

... И села. Где стояла, там и села, на край тахты возле двери, не для того чтобы сидеть, а чтобы не стоять. Чиркнула спичкой, сморщилась от дыма. Казалось, что когда она морщится, ее лицо становится похожим на лицо лиллипута. Вдруг собирается в сморщенный кулачок...

– Когда я танцевала... в театре... раньше... я не курила раньше. Подвиньте, пожалуйста, пепельницу. Даже в войну не курила. Все курили, а я – нет. Если бы я курила, то не смогла бы столько лет... Сколько? Ой, много! С десяти лет на сцене. Недавно приходили из журнала «Театр», спрашивали, взяли кое-какие рецензии... И ушли. ...Я ведь сама пришла в студию. Мы с сестрой жили у тетки – мамы мы не помнили, она умерла, когда мы были совсем маленькие. Жили мы страшно далеко, за городом, сейчас это город, а в то время туда ничего не ходило. Только пролёткой. Ходила я пешком, в кармане ни гроша. Пришла в театр, говорю... Где спички? Спасибо. ...говорю: «Хочу учиться танцевать», Чистяков меня сразу взял – и на сцену. «Русалку» в театре ставили. Он говорит: «Хочешь Русалочку изображать?», – что, как, почему ничего не спрашиваю: «Хочу»,– говорю, – «Русалочку». А там, оказывается, говорить надо. Это опера, и там есть такое место, где говорить надо, а не петь. Князь, ну, вы знаете: «Откуда ты, прелестное дитя?», а я ему в ответ, мол: «Матушка послала», боже, какую гадость вы курите, всё время гаснет... Весь сезон шла «Русалка», я свой текст могла ночью со сна повторить, все говорили «русалочка-русалочка, прелестная русалочка», а меня уже тошнило, казалось, лучше день напролет в балетном у станка стоять, чем пять минут говорить... но сцена... сцена, меня согнать оттуда было невозможно. И так до конца. Днем температура, лихорадка, умираю, вечером на сцену – и ничего нет. Никаких болезней. Зарема в «Бахчисарае» – вот была история. Недавно приходили какие-то журналисты, я уж не знаю кто-откуда, приходили, спрашивали, кого я помню. А кого помню, всех помню. Всё помню. Декаду в Москве помню. И про Зарему помню. После декады, говорю, в Москве... Когда? Ну, в тридцатых... В тридцать четвертом?.. Нет, в тридцать седьмом... Ну какая разница, в тридцатых. Тогда все, мало-мальски кто на ногах стоял, звания получили. Все народные-перенародные, заслуженные-перезаслуженные, все великие, а смотреть зрители ходят на меня. Нет, мне ничего не дали, и потом тоже не дали. После декады – банкет в Кремле. Нет, я не робела, но нахалов не люблю. И сейчас не люблю. После ужина, говорят, можно танцевать вальс. Ну не фокстрот же... Ну вальс так вальс. Я пригласила на вальс Буденного. Он немного потоптался и передал меня Ворошилову. Что? Что вы говорите? Хорошо что не Берии? А мне он понравился. Импозантный. Вежливый. Кавалер. И костюм носить умел – не мешком на нем висел. Что Берия, я со Сталиным рядом стояла, близко, как вот с вами сейчас. Он все время улыбался. Сейчас никому про это не скажи, сразу в лоб: «Так тебе Сталин хороший?». А я прямо говорю: «Когда рядом со мной стоял, был хороший, а потом испортился». Дал он распоряжение: на день закрыть ЦУМ для посетителей, и запустить туда театр. Уж больно, говорит, ваш театр ободранный. Кому говорил? У-у-х. Сто раз прикуривать надо. И спички сырые, и сигареты сырые. Зажигалка работает? Спасибо. Весь день скупались в ЦУМе. Вспомнить приятно.