2013. Сборник рассказов

На столе, бесформенно и одутловато, стоит сумка. Сквозь успевшую высохнуть от капель дождя кожу проступают внутренности – приблизительные очертания, сглаженные границы предметов. Но сил ее разобрать у меня сейчас нет. К тому же существует старинное, практически безотказное правило. Не уверена, что смогу сейчас внятно его сформулировать, но смысл, как всегда, точнее слов: сумка ждет. Как и грязные сапоги в прихожей, мокрый зонт неизвестного месторасположения. И беспокойство. От невозможности вспомнить свое сегодняшнее лицо в зеркале. Это как пустая ячейка ежедневной дозировки, хотя день еще не окончен. Покинутая, опустевшая ячейка памяти. Воспоминание бесследно исчезло вместе с вечерней восьмичасовой дозой. И, честно говоря, я ему благодарна: пытка зеркалом – это единственное, к чему я так и не смогла привыкнуть. И дело даже не в заострившихся скулах, бледной нездоровой коже, не в отсутствии света за провалами глаз – все это худо-бедно убирается косметикой, хотя и требует определенной сноровки (подводить глаза, например, нужно очень осторожно – они и так в пол-лица, а помада не должна быть чересчур яркой, чтобы не подчеркивать лишний раз мраморный холод щек). Просто изменения настолько быстрые и катастрофичные, что я перестала себя узнавать. Буквально: мой внутренний образ, внутреннее представление о себе элементарно не успевает перестраиваться, он, этот образ настолько разошелся с наружной физикой лица, что при очной ставке в ванной они зачастую даже не здороваются. Но хуже всего не это. Хуже всего – и я знаю, что окружающие при виде меня чувствуют то же самое, – единственное, чего мне по-настоящему хочется, когда я смотрю на себя в зеркало – это отвести глаза. После того, как пройдет шок узнавания и оцепенение – отвести глаза.

Подхожу к полке c CD, провожу указательным пальцем по стопке пластмассовых коробочек. Палец отзывается болью, но безошибочно находит нужную пластинку.

Goldfrapp. Бинарная смесь опустошенности и подступающей к горлу истерики – это я.

В жизни каждого из нас есть место небольшому и бессмысленному подвигу – например, не разрыдаться до окончания пластинки. Беру в руки пульт и под выворачивающие наизнанку первые такты Lovely Head усаживаюсь на диван.

Первая композиция всегда самая трудная. Спокойный расслабленный голос убаюкивает и замедляет, убеждает не тратить остаток сил и дня, неподвижность – лучшая подруга, пусть несколько бесчувственная и неживая, зато всегда под рукой. Это звучит так убедительно, так многообещающе, но между куплетами пространство разрывает жуткий наэлектризованный свист, почти визг, он с силой встряхивает тело от макушки до пяток, забрасывает тревожность на стратосферную высоту и с ненавистью швыряет меня назад, к излучине вкрадчивого негромкого вокала. Особенно душераздирающе это соло в самом конце Lovely Head, и остается совершенно непонятным – то ли это задыхается в предсмертной тоске пропущенный через электронную мясорубку секвенсора женский плач, то ли это так теперь научились настраивать гитары.

Непереносимые для слуха звуки обрываются ровно в тот момент, когда кажется – неоткуда больше взять сил, чтоб держаться.

Дальше будет легче.

Дальше будет гениальная Paper Bag, во время которой я снова вспомню про алкоголь, но это опять не отзовется во мне никакими желаниями – так, спокойная констатация факта, сфокусированный зум на давным-давно отделившемся от меня прошлом, объемные проценты как мера концентрации внимания – банально, а потому сверхнадежно. Будет странноватая Human, по структуре похожая на обычный поп-шлягер, с припевом и ритмом, и только тягучий гипнотический голос и проступающий время от времени на мелодической ткани характерный, чересчур высокий полусвист-полускрежет дают понять – все не так просто. Будет наконец Plots, нудная и удручающе неэффективная подготовка к главному испытанию альбома – Deer Stop. Переживи я ее, там рукой подать и до Utopia – ослепительной до обожженной сетчатки горной вершины, запредельного и бесконечного, как выход в открытый космос, падения. До драгоценных, матово-платиновых мгновений беспечности и безрассудства… Но вязкое и густое, приправленное струнными вступление Deer Stop не оставляет мне шансов. Женский вокал больше не содержит слов, в нем безысходность, загробная тоска, отчаяние, боль – все что угодно, только не слова живого человека. Голос тянет из меня жилы, вытаскивает перекрученные в спирали остатки веры и сил, тревога с беспокойством зажмуриваются перед самым страшным промежутком, я помню таймер наизусть: два пятьдесят – три двадцать, это время, когда женщина по имени Элисон Голдфрапп окончательно стянет с себя кожу, выдавит свою полужидкую тягучую жизнь через голосовые связки наружу. Расскажет окружающему миру мою самую сокровенную тайну – я родственница дождя. У дождя нет больше прямых наследников, только я. И если я сейчас не заплачу, никто уже не заплачет. Мир высохнет, покроется пылью, и растрескаются перегоревшие, обуглившиеся сердца…

Я умерла, но очнулась в начале шестого.