2070 (СИ)

Когда-то давно в школе я серьёзно поссорился с учителем литературы. На том уроке мы разбирали балладу Стивенсона «Вересковый мёд». Мрачная и неоднозначная история, она сильно встревожила меня. Прочитал её я сильно заранее, недели за три, желая впечатлить учителя, а заодно обдумать её хорошенько и сформулировать мнение о ней. Ожидая от автора «Острова сокровищ» балладу о храбрых воинах, сражениях и весёлых пирах, я оказался буквально раздавлен жуткой историей предательства и странного патриотизма. Я ходил подавленный и хмурый и всё никак не мог переваривать поступок отца из баллады. Поэтому, когда на уроке учитель начал говорить о великом героизме и любви карлика к родине, я не выдержал. Я всегда был спокоен и вежлив, и даже в спорах на литературные темы помнил о субординации. Наверное, поэтому учитель был шокирован моей пламенной речью до такой степени, что не пытался заставить меня замолчать. Я долго и в резких выражениях говорил то, что думал о предательстве и убийстве сына отцом — и ради чего? — какого-то напитка? Я отодвигал на задний план жестокость шотландского короля, уничтожившего целый народ, но акцентировал внимание на не менее зверском, на мой взгляд, поступке карлика. Когда я закончил, учитель ещё несколько минут молча смотрел на меня, то снимая очки, чтобы протереть их полой пиджака, то снова водружая их на крючковатый нос. Мои одноклассники переводили взгляд с меня на него, ожидая, когда разразится буря. На удивление, учитель начал говорить спокойно, слегка подрагивающим голосом. Он отметил, что, хоть формат моих мыслей и был несколько эксцентричным, я высказал именно свои идеи, а не чьи-то из учебника или интернета. Это было единственное, за что он похвалил меня. После он, глядя в окно, начал длинную речь о любви к родине, своему народу и возвышению общества над личностью. Он утверждал, что нельзя было ни карлику, ни мальчику склоняться перед королём и открывать тайный рецепт. И дело ведь даже не в самом рецепте… Всё куда глубже и символичнее, но мне простительна поверхность мышления в силу возраста. Я слушал его, прикусывая зубами внутреннюю часть щеки, чтобы не сорваться. Я понимал, что он имеет право на своё мнение, но мне было до боли тяжело его слышать. Наконец, он закончил и, глядя на меня, снисходительно усмехнулся. В его глазах я ясно читал, что он считает меня ещё глупым ребёнком, пусть и не лишённым перспектив личностного роста. Наверное, именно это стало последней каплей. Если бы он просто перешёл к другому вопросу или вызвал родителей в школу, я бы смирился. Но эта ухмылка была сродни неспортивному поведению: добивать поверженного соперника недостойно. И я, дрожащим от волнения голосом, поинтересовался, согласился бы он так же обречь своего ребёнка на гибель. Та ссора стала одной из легенд моей школы. Нельзя было сказать, что кто-то в ней оказался победителем. После долгого разговора с учителем, директором и школьным психологом, родители провели со мной беседу. Они не ругали меня за грубость учителю, но объяснили, что далеко не всегда то, что кажется мне неправильным и недостойным, является таковым на самом деле. И есть люди, которые будут придерживаться диаметрально противоположного мнения. А когда дело касается семьи, нельзя ни в коем случае навязывать человеку свои взгляды и пытаться его переубедить, и тем более непозволительно использовать болевые точки, чтобы одержать верх над оппонентом.

Эта история вспомнилась само собой, пока Понирос двигался к нам. Никогда не думал, что могу оказаться в роли безжалостного короля. Впрочем, и роль отца я с трудом мог наложить на себя. Вряд ли на Идмо когда-либо слышали про вересковый мёд, но почему-то я был уверен, что некий аналог этой истории у идморцев был. Или же у кого-то из присутствующих был шанс в будущем написать сказание о идморце, которого поставили перед выбором: семья или родина.

Жена Понироса перестала корчиться от боли и теперь просто лежала, раскинув руки и глядя куда-то в сторону. Кончики её пальцев окрасились кровью: она обломала себе ногти о твёрдую землю. Сталиа наконец перестала кричать и теперь просто обвисла, не обращая внимания на боль в вывороченных руках. Тише всех вёл себя Норв. Он прижимался, насколько позволяли цепи, к сестре и не реагировал на происходящее, только быстро переводил взгляд с учеников на нас с Уззой, потом на мать, а затем опять на соплеменников.

«Ребёнок, всего лишь глупый ребёнок, невольно вовлечённый в жестокие взрослые игры» — подумал я. С тоской огляделся и почувствовал дикое желание завыть от окружающего меня мира. Узза бросила на меня предостерегающий взгляд.

Наконец, Понирос оказался подле Уззы. Казалось, он постарел лет на двадцать, пока шёл эти несколько метров.

— Скажи, Понирос, — обманчиво мягко проговорила Узза, — что ты считаешь высшей ценностью? Ради чего готов отдать свою жизнь?