21 интервью

Федорова: Известной или неизвестной, это к делу никакого отношения не имеет. Когда я приняла решение остаться, это был сознательный шаг. Я понимала, что начинать артистическую карьеру в 30 лет в любой стране уже поздно. Тем более человеку, который практически не знает языка, ведь говорить правильно и хорошо – это 80 % актерской работы. И когда ты не понимаешь, о чем тебе говорят или о чем ты говоришь, – как же ты можешь играть?! С самого начала у меня никогда не было этой идеи: перенести мою карьеру из одной страны в другую. Хотя я всегда думала: если когда-нибудь будет написана книжка о маминой жизни, я бы хотела сыграть маму. Единственная идея-фикс, которая у меня была здесь, которая, к сожалению, никогда не воплотилась в реальность. И я довольно хорошо осознала тот факт, что я становлюсь женой и живу той жизнью, которой мой муж живет. И семья. В какие-то минуты, когда чувствуешь меланхолию или легкую депрессию, тогда приходит чувство, желание возвратить утерянное…

Минчин: Там вас знала каждая собака…

Федорова: Это меня не волнует. Здесь меня тоже много «собак» знают. Эта часть меня не трогает, мне этого не надо.

Минчин: То есть «публичное одиночество» вас не интересует?

Федорова: «Публичное» меня вообще раздражает и никак не касается. А вот если есть работа – это другое дело.

Минчин: Вы здесь не снимались?

Федорова: Снималась, но редко. Моя карьера остановилась, когда я решила остаться. И сделала я это сознательно.

Минчин: Что, вы думаете, с вами стало бы в Советском Союзе, если бы вы продолжали быть актрисой? Или вы не думали об этом?

Федорова: Думала. Но кто же знает, может, была очень высоко или очень низко. Или спилась… Многие считали, что если бы я вернулась… ну, да что об этом говорить. Я не вернулась!

Через год я поехала туда. Через год мне разрешили, в 77-м году, это была единственная поездка. Уже американская жена, но советская гражданка.

Минчин: Они вас не лишили гражданства?!

Федорова: Нет. Я лишила сама себя, я отправила им советский паспорт – после маминой смерти. Но они меня все равно почему-то считают своей гражданкой… Так вот, когда я с малышом поехала в июне туда и встретилась с друзьями, то так получилось, что их интересы – уже не мои интересы, моя жизнь им совершенно непонятна. И поэтому приятно было повидаться, приятно было поговорить, но через некоторое время ты уже не знаешь, о чем говорить.

Ностальгия даже теперь возникает иногда, особенно когда поругаюсь с мужем, думаю: вот соберусь сейчас и – туда.

Минчин: Толстого нет, остается вам рассказать о семейной жизни: русской жены и американского мужа?

Федорова: Жизнь нормальная, такая, как у всех. Но я считаю, лучше всего, когда люди женятся на своей национальности, если можно так сказать, то есть общие корни, культура, взаимопонимание в традициях и привычках. Для меня первый год, первые два года были жутко трудные, мне нужно было не только узнать страну, язык и прочее – мне нужно было подстроиться под тот уровень жизни, который ведет мой муж. Потом у меня ребенок сразу родился, словом, все навалилось. Я ведь не была готова ни к эмиграции, ни к миграции. Многие эмигранты, которых я знаю, у них ничего не изменилось в жизни, то есть микромир остался тот же. Я должна была поменять 95 % привычек из своей прошлой жизни, приспособиться к новому обществу. И да, я стала, наверное, тем, что здесь называется уездная американская жена, которая, правда, ни о чем не сожалеет. И крутится как белка в колесе, в полночь ложится спать, половины дел не переделав. Не всегда есть время читать (что я очень люблю делать), рисовать (я рисую). Я дом вот крашу и переделываю.

Касательно семейной жизни русской жены и американского мужа. Трудно довольно-таки. У меня ушло много времени, чтобы мой муж понял, что женщина и мужчина равны. Хотя Фред абсолютно современный интеллигентный человек, для него женщина все равно ниже, чем мужчина…

Минчин: Она самолет, а он пилот…

Федорова: Да… Я говорю: ну ладно, я тебе покажу, что такое ниже. На этом у нас были огромные распри – он не понимает, что мы одинаковые.

Я жила и была очень независимым человеком. Ни у кого ничего не спрашивала. И вдруг здесь мне нужно было примириться с очень многими вещами. Он мне говорил: а это у нас так не делается. Я говорю: может, у вас так не делается, а у нас делается. Культура, воспитание, как я сказала раньше, я – человек, который показывает свои эмоции и аффектацию, а он не показывает свои эмоции. Фред считал, что это неприлично – показывать свои эмоции, если мы не одни в комнате. Даже поцелуй в щечку был табу. Но тут он «перевоспитался», сейчас говорит: а где мой поцелуй, почему ты меня не обняла? Но на это времени ушло сколько! И так далее, и тому подобное. В общем, не Анна Каренина, но свои трудности были, много, обо всех рассказывать – скучно станет.

Минчин: Как возникла идея о книге? Судьба книги?