216512_B61BA_yamburg_e_a_pedagogicheskiy_dekameron

О таких людях обычно говорят: живут напряженной ду­ховной жизнью. Но в том-то и дело, что чрезмерное напряжение, чреватое экзальтацией и срывами, им совершенно несвойственно. Высокий строй души и глубина мысли дарят спокойствие, сосредоточенность, умение, выражаясь слова­ми Г. С. Померанца, «подныривать под абсурд» или жить, поднимаясь хотя бы «на два вершка над землей». Спокойст­вие это не назовешь надменным, холодным, олимпийским. Оно мудрое, терпимое, лишенное ригоризма мучеников всяческих догм. Потому-то десятилетиями к ним тянутся люди разных чинов и званий: молодые и зрелые, уже оста­вившие свой след в культуре и только постигающие ее глу­бины.

Среди прочих бывал в их доме поэт Борис Чичибабин. В своих «Мыслях о главном» он писал: «Да будут первыми словами этих моих раздумий на бумаге, которые сам не знаю, куда меня заведут, слова благодарности и любви. В на­чале семидесятых судьба подарила мне близкое общение с двумя замечательными людьми — Зинаидой Александров­ной Миркиной и Григорием Соломоновичем Померанцем, вечное им спасибо! <...> Сейчас имена Миркиной и Поме­ранца стали известны многим, а тогда, особенно если учесть, что жили мы далеко друг от друга, в разных городах, найти их и обрести в них родных и близких людей было чу­дом. На протяжении нескольких лет они были моими духов­ными вожатыми. Если он останется в моих глазах примером свободного и бесстрашного интеллекта, то она, Зинаида Александровна, на всю мою жизнь пребудет для меня со­вершенным воплощением просветленной религиозной ду­ховности, может быть, того, что верующий назвал бы свято­стью. Величайшим счастьем моей жизни были их беседы, во время которых они говорили оба, по очереди, не перебивая, а слушая и дополняя друг друга, исследуя предмет беседы всесторонне, в развитии, под разными углами, с неожидан­ными поворотами. Хотя говорили она и он, это был не диа­лог, а как бы вьющийся по спирали двухголосый монолог одного целостного духовного существа, из снисхождения к слушателю, для удобства восприятия и ради большей пол­ноты разделившегося на два телесных — женский и муж­ской — образа».

Замечательно, что Г. Померанца и 3. Миркину своими «духовными вожатыми» называет не юноша, обдумываю­щий житье, а зрелый, значительный поэт, много претерпев­ший в жизни: фронт — лагерь — отлучение от профессио­нальной литературы. (До середины восьмидесятых работал бухгалтером в трамвайном парке Харькова.) Как знать, мо­жет быть, под воздействием этих бесед появились его че­канные строки:

Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас, но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух, нам дает свой венок — ничего не поделаешь — Вечность, и все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух.

Близкое общение с этой семьей судьба подарила поэту и семидесятые годы, мне — в девяностые. Но смею уверить, что за два десятилетия мало что переменилось. Двухголо­сый монолог одного целостного существа, слава богу, про­должается и по сей день.

Я, ты и небо перед нами, —

Над нами небо, и вокруг

Рассвета тлеющее пламя

И сердца еле слышный стук.

Чьего? Но нас уже не двое.

Мы в этот час одно с тобою

И с небом. И когда бы, где бы

В нас не иссяк всех сил запас —

Нам только бы застыть под небом,

Входящим тихо внутрь нас.

Как-то вскользь Григорий Соломонович заметил: «По­жилая женщина пишет как семнадцатилетняя девушка. Зи­ночка влюблена, влюблена в Бога!» Сказано было спокойно, без ревности. В самом деле, как можно ревновать к Высо­чайшему? Действительно, в редких стихах 3. Миркиной местоимение «ты» не с заглавной буквы. Однако меньше всего хотелось бы представить обоих существами бесплот­ными, живущими в мире платоновских идей. Это совсем не так. Любовь к Богу ни в коем случае не отрывает Зинаиду Александровну от любви к мужу, а только бесконечно углубляет эту любовь. И возраст тут ни при чем. За сорок три года их совместной жизни чувство это никак не изме­нилось.

Мы два глубоких старика.

В моей руке — твоя рука.

Твои глаза — в моих глазах,

И так невозмутимо тих,

Так нескончаемо глубок

Безостановочный поток

Той нежности, что больше нас,

Но льется в мир из наших глаз.

Той нежности, что так полна,

Что все пройдет, но не она.

Не боясь упреков в отжившем свой век сентиментализ­ме, со всей ответственностью свидетельствую: их личные отношения не благостная идиллия старосветских помещи­ков, а глубокая взаимная страсть, облагороженная взаим­ной волей сделать счастливыми друг друга. Ее не ослабе­вающий с годами накал — источник неиссякающего вдох­новения. Редко кому удается не утерять со временем «буйство глаз и половодье чувств». Есенинские строки всплыли в памяти не случайно. Поэт сожалеет об утрачен­ной свежести, исчерпанности чувств; растраченность и опустошение — состояние, которое неизбежно наступает вслед за буйством и половодьем. Как же может быть иначе? На то она и страсть, дабы быть альтернативой сдержаннос­ти, выверенной осторожности. Сдержанная страсть, что-то вроде несоленой соли. Оказывается — может!