216512_B61BA_yamburg_e_a_pedagogicheskiy_dekameron

В писательском поселке Переделкино под Москвой в не­посредственной близости друг от друга стоят два дома. На оба распространяется мой трепет и восторг. И я испытываю огромную благодарность судьбе, которой угодно было в раз­ное время ввести в них автора этих записок.

В одном из домов жил и работал замечательный русский писатель-историк Юрий Владимирович Давыдов. В войну — юнга. После войны — узник сталинских лагерей. Человек с потрясающим чувством истории и безупречным вкусом, он прочно и, думаю, навсегда занял свою нишу в российской словесности. Многие до и после него пытались распахивать то же поле — целостного художественно-философского ос­мысления отечественной истории последней четверти де­вятнадцатого века. Но никому не удалось так глубоко проникнуть в ткань событий, увидеть глубинные корни, опре­делившие весь ход отечественной истории в трагическом двадцатом столетии. Историко-художественное исследова­ние истоков и развития террора, роли и места провокации в становлении и созревании нашей специфической государ­ственности, вне зависимости от ее политического и идеоло­гического наполнения, — все эти весьма непростые, тре­бующие прямого, честного взгляда и скрупулезного анализа сюжеты были в центре его пристального внимания. Обла­дая феноменальной памятью, более полувека проведя в ар­хивах, он был не только художественно убедителен, но пре­дельно точен даже в мелочах. Десятки адресов в Санкт-Пе­тербурге и Москве с найденными в архивах номерами квартир, служивших явками для реальных персонажей его книг, были осмотрены писателем с дотошностью следовате­ля. Отсюда — потрясающая достоверность каждой сцены из его романов и повестей.

Нимало не заботясь о внешней занимательности, ни­сколько не приспосабливаясь к неискушенному читателю, он властно втягивал его в воронку исторического омута, куда, не ведая греха, исключительно из благородных побуждений, все глубже погружались герои его произведений. Духота обще­ственной атмосферы, глухота власти поначалу приводили к поэтизации насилия, а путь от стихов к делу оказался коро­ток: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело люб­ви» — и еще: «Дело прочно, когда под ним струится кровь» (Н. Некрасов). Чего-чего, а крови хватило на целый век впе­ред. Ее потоки не иссякли и в новом тысячелетии.

Давыдов не был ни западником, ни славянофилом, с иронией относясь к любым далеким от исторической полноты оценкам и идеологическим спекуляциям. Его также не от­несешь ни к популяризаторам истории, ни к сухим педан­там, боготворящим лишь факты, которых вовсе не интере­сует мирочувствование конкретного человека в реальных исторических обстоятельствах. Именно реконструкция психологии времени в целом и конкретного человека в нем обнажала подлинный нерв истории, делала его произведе­ния живыми, пронзительными и актуальными. Их актуаль­ность достигалась не поверхностными аллюзиями или де­шевыми «многозначительными» намеками на злобу дня, не подмигиваниями читателю семидесятых годов, достаточно искушенному в эзоповом языке, а прежде всего уважитель­ным, достойным отношением к прошлому, постепенно, увы, органично и закономерно ставшему нашим настоящим.

Давыдов постигал историю, и сам был ее неотъемлемой частью. Его произведения «Март», «Судьба Усольцева», «Глу­хая пора листопада», «Завещаю вам, братья», «Две связки писем» и другие разительно отличались от книг бойких со­братьев по перу, что издавались тогда миллионными тира­жами и, пользуясь ажиотажным спросом, добывались с бо­ем в обмен на талоны за сданную макулатуру. Что поделать, они до сих пор востребованы на книжном рынке. Так назы­ваемые бестселлеры потакают стремлению людей получить простые, ясные, облегченные ответы на трудные, неприят­ные, скребущие совесть вопросы. На многие из них Ю. В. Давыдов ответил в своем последнем романе «Бестсел­лер», увидевшем свет уже после его смерти. Только за этим обманчивым названием скрывается нелегкое чтение, необ­ходимость дать себе труд глубоко вникнуть в суть давних событий, во многом предопределивших наше сегодняшнее духовное и нравственное состояние. Поэтизация насилия (вера в то, что с его помощью можно добиться окончатель­ного торжества справедливости), моральная разруха, за ко­торой неизбежно следует разруха материальная, — таковы звенья железной цепи, опутавшей все истекшее столетие.

Не веривший ли в справедливость

Приходил

К сознанию, что надо уничтожить

Для торжества ее

Сначала всех людей?

 (М. Волошин)