22 июня. Черный день календаря.

Оттуда выскакивали летчики и стремглав неслись на аэродром истребителей И-16, находив­шийся за старым польским кладбищем, неподале­ку от штаба армии.

Я стоял как завороженный и не мог оторвать взгляд от этой изумительной и страшной картины, от разрывов бомб. «Мессеры» летели так низко и медленно, что я воочию видел, как один из немец­ких летчиков помахал мне, мальчишке, стоявшему в освещенном оконном проеме, своей рукой в пер­чатке.

Понимаете, видел! Мне это не показалось.

После этого «приветственного жеста», я как был в одних трусах, выпрыгнул в окно на улицу, куда уже выбежали из домов Тамарин и братья Куренковы.

Мы побежали через болото к школе, за пулеме­том, но навесной мост через болото был уже раз­рушен. Через улицу 17-го Вересня мы кинулись к школе по другому короткому пути, к лесу, через ста­рое кладбище.

Но бомбежка не прекращалась. Нам пришлось отсидеться в одном из склепов, чтобы как-то переж­дать огненный смерч, бушевавший вокруг.

Рядом с нами, возле одного из склепов, сидели два странных человека в штатском, и что-то гово­рили в какой-то предмет. Разве мы тогда могли по­нять своим мальчишеским умом, что это немецкие корректировщики с рацией.

Бомбежка закончилась, и мы побежали в лес, там всегда дислоцировались танкисты из дивизии Катукова. Навстречу нам шел прилично одетый гражданский мужчина, непохожий на местного поляка, и на безукоризненном русском языке нам ска­зал с ухмылкой: «Ребята, куда вы бежите? Наши уже в Германии, немца добивают». В лесу встретили тан­кистов, которые пытались завести свою технику, уцелевшую после авианалета. Снова вернулись к военному городку, а наши дома уже разрушены. Все в огне...

Рядом горели лавочки на улице Шопена, из од­ной слышались крики о помощи.

Мы сломали дверь и вытащили из огня старуху, которая оставалась на ночь охранять колбасную лавку. Вернулись к ДКС, и ничего понять не можем, где наши родные, успели выбежать из домов или лежат под развалинами.

И тут снова началась бомбардировка. Мы опять рванули к лесу, к танковой части из состава 20-й тан­ковой дивизии. Танкисты нас спросили: «Вы отку­да, ребята?». Отвечаем: «Мы из ДКС, с военного го­родка, дети командиров, наши дома сгорели». Нас усадили, кого на танк, кого на машину ГАЗ-ЗА, и ко­лонна танкистов вышла из леса.

В тот день я так ничего и не узнал о судьбе моих родных... Мы попали в бригаду, отходившую с тя­желыми боями из района шоссе Ровно—Луцк до Житомира. Бригада не бежала, а все время сража­лась. Нас переодели в старую красноармейскую форму, выдали пилотки, ботинки с обмотками и ста­рые брезентовые ремни. Очень страшные дни... Как вспомню...»

Для тех, кто в первые часы воскресенья не по­пал под страшный удар немецкой военной маши­ны, день 22 июня начинался как обычно/но именно он стал воплощением крушения надежды на ускоряющееся улучшение жизни, спокойный мирный труд, продолжение учебы, хороший уро­жай... «У каждого с этой минуты все изменилось в жизни, все мы как бы увидели себя и всю свою жизнь, и с этой минуты перед каждым встал воп­рос о его завтра, его месте в этой войне». Но пока в стране царили шапкозакидательские настрое­ния. Население было убеждено пропагандой, что СССР превосходит Германию в военно-техничес­ком отношении. Вспоминает заключенный, рабо­тавший на строительстве автомагистрали Моск­ва—Минск Г.Е. Синявский: «По воскресеньям нам полагался выходной. Не было исключением и 22 июня 1941 г. У нас на заводе и на зоне работало радио. 22 июня 1941 г. мы по нему услышали зна­менитое выступление Молотова и вместе со всей страной узнали о том, что началась война. Нико­го эта новость не испугала. Настроение было у нас совершенно шапкозакидательское: «А, по­лезли? Ну, сейчас вам хвост надерут»! Считали, что немцев разобьют в считаные дни. Никаких ощущений войны в тот день в Орше не было, хотя в городе моментально организовали истреби­тельные батальоны. А мы сидим дальше и про­должаем работать. Единственное, чем отличал­ся наш быт от мирного, — стали копать убежи­ща-щели, как по всему городу, да ввели у себя затемнение».

Были и те, кто воспринял начало войны с рав­нодушием. «Война началась, когда я училась на третьем курсе 1-го Медицинского института, — вспоминает Милютина М.В. — В тот день у нас был экзамен по физиологии, которую я не зна­ла. Я училась очень трудно. И когда я услышала по радио, что началась война, подумала: «Как хорошо, может, мне хотя бы тройку поставят!» Действительно, профессору было ни до чего, и оценки в зачетки он ставил почти механичес­ки. Так что первым ощущением у меня было об­легчение».