24/7. Поздний капитализм и цели сна

На мой взгляд, современный сон включает интервал перед сном — лежание без сна в квазитемноте, в бесконечном ожидании желанного отключения сознания. В этом приостановившемся времени происходит восстановление перцептивных способностей, принижаемых или игнорируемых днем. В течение некоей неметрической продолжительности человек невольно осознает свою чувствительность или отзывчивость к внутренним и внешним ощущениям. Он слышит звуки уличного движения: лай собаки, шипение создающей белый шум машины, треск полицейских сирен, лязг труб отопления или чувствует мимолетное подергивание конечностей, биение крови в висках и видит, закрыв глаза, зернистые флуктуации световых пятен на сетчатке. Он следует за неравномерной сменой беспричинных точек временного сосредоточения и перемещения внимания, а также за колеблющимся наступлением гипнагогических событий. Сон совпадает с метаболизмом того, что принято днем: лекарств, алкоголя, всего мусора от взаимодействия со светящимися экранами; но также потока тревог, страхов, сомнений, страстных желаний, образов неудачи или крупной победы. Это однообразие сна и бессонницы, ночь за ночью.

В своем повторении и в своей неприкрытости сон — это один из непобежденных остатков повседневности.

Одна из многих причин, по которым человеческие культуры издавна связывают сон со смертью, заключается в том, что и то и другое демонстрируют непрерывность мира в наше отсутствие. Однако лишь временное отсутствие спящего содержит связь с будущим, с возможностью обновления и, следовательно, свободы. Это интервал, в течение которого проблески другой, непрожитой жизни, отложенной жизни могут смутно проникнуть в сознание. Ежевечерняя надежда на бессознательное состояние глубокого сна — это в то же время предвкушение пробуждения, которое может принести с собой что-то непредвиденное. В Европе после 1815 года, спустя несколько десятилетий контрреволюции, переворотов и крушения надежд, находились художники и поэты, интуитивно чувствовавшие, что сон — это не обязательно уклонение или бегство от истории. Шелли и Курбе, например, были теми двумя, кто понимал, что сон — это другая форма исторического времени, что его замкнутость и внешняя пассивность также охватывают собой тревоги и беспокойство становления, необходимые для зарождения более справедливого и эгалитарного будущего. Теперь, в XXI веке, беспокойство сна наполнено большей тревогой о будущем. Расположенный где-то на границе между социальным и природным, сон обеспечивает присутствие в мире фазовой и циклической динамики, необходимой для жизни и несовместимой с капитализмом. Аномальную стойкость сна следует понимать в связи с продолжающимся разрушением процессов, поддерживающих на планете существование жизни. Поскольку капитализм не может ограничить себя сам, идея сохранения или консервации системно невозможна. На этом фоне восстанавливающая инертность сна противостоит смертоносности накопления, финансиализации и расточительства, опустошивших все, что когда-то было у нас общего. Сегодня в действительности осталась лишь одна мечта, заменяющая все другие, — это мечта об общем мире, судьба которого еще не предрешена, мире без миллиардеров, у которого есть другое будущее, кроме варварского или постчеловеческого, в котором история может принять другие формы, кроме овеществленного кошмара катастрофы. Возможно, что во многих разных местах и многих не похожих друг на друга состояниях, включая грезы или дрему, подобные мечтания о будущем без капитализма начнутся как сны. Это намекнуло бы нам на возможность сна как радикального прерывания, как отказа нести безжалостный вес глобального настоящего, сна, который на самом приземленном уровне повседневного опыта способен наметить контуры того, как могли бы выглядеть наиболее важные обновления и начинания.