25 оттенков русского. От древних славян до бумеров и зумеров

Такие мысли довольно регулярно посещают наших современников, да и много лет назад находились те, кто яростно вставал на защиту языка от иностранщины. Если вернуться в Россию конца XVIII — начала XIX века, когда заимствования, в основном французские, активно проникали в русский язык, то можно столкнуться с «шишков-щиной». Идейный вдохновитель этого явления — Александр Семёнович Шишков (1754–1841 гг.), писатель, переводчик, критик, адмирал, политик, академик, министр народного просвещения. Он лично, а также его единомышленники активно боролись с иноязычными словами, причём боролись конструктивно — предлагали заменять русскими. Самые популярные замены, которые приписываются Шишкову, — это, конечно, мокроступы (калоши) и топталище (тротуар). Этот замечательный список могут продолжить сверкальцы (бриллианты), хомут (шарф), водомёт (фонтан), книжница (библиотека), тихогром (фортепиано), просад (аллея), шарокат и шаро-тык (бильярд и кий). Существует даже пародийная фраза, которая звучит как будто бы очень по-шишковски: «Хорошилище идёт по гульбищу из позорища на ристалище», что в переводе должно означать «Франт идёт по бульвару из театра в цирк».

Подобные пародии родились не случайно — ведь сам Шишков в своём «Славянорусском корнеслове» писал: «Я читаю на ваших визитных билетах: министр, генерал, камергер, камер-юнкер, фрейлина, генерал-аншеф, министр юстиции, полиции. На вывесках читаю я: магазин, фабрика, мебель, при учениях войск слышу: дирекция, эшелон, контрмарш, гауптвахта, комиссариат, казарма, канцелярия. Но все сии слова и тысячи других, чужеземных, не стоят одного из столь прекрасных, столь многозначительных слов, какими изобилует первобытный ваш язык…» Шишков действительно не только критиковал увлечение заимствованиями, но и активно подбирал русские аналоги для иностранных слов. Вершиной его словотворчества стал попугай, переименованный в переклитку в мемуарах «Воспоминания о моём приятеле»: «…вдруг услышал я у ног моих некий крик: это была сидевшая подле него переклитка (маленький попугай), которая, не знаю почему, не любила меня…» По прошествии двухсот лет мы можем утверждать, что у переклитки не было шансов «выжить» и заменить попугая, да и такие слова, как фабрика, эшелон, канцелярия, уже давно не кажутся нам чужеродными элементами.

Стоит заметить, что некоторые предложения Шишкова были вполне логичны. Например, он рекомендовал использовать слово двоица. В принципе, двоица могла бы комфортно обосноваться в русском языке, ничего плохого и нелепого в ней нет, но и здесь иностранное слово пара взяло верх.

Методы филологической борьбы Шишкова не отличались благородством. Например, критик часто ссылался на письмо от некого современного писателя, приводил из него отрывки, в которых были сплошные галлицизмы, но… Никакого письма на самом деле не было, его выдумал сам Шишков. А что самое интересное, его основной оппонент, историк и писатель Николай Михайлович Карамзин, делал почти то же самое — он публиковал в журнале пропитанные феминизмом статьи выдуманного автора, вернее, авторши, или даже, как сейчас говорят, авторки.

Шишков был символом пуризма того времени, и поэтому в его сторону постоянно летели «тухлые помидоры». Если речь заходила о заимствованиях, то современники безоговорочно вспоминали нашего хранителя русского языка (не без иронии, конечно), как, например, Пушкин в романе «Евгений Онегин»:

Она казалась верный снимок
Du comme il faut… (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)

Писатель Гавриил Батеньков иронизирует над языковыми пристрастиями Шишкова и от его имени продолжает язвительный список слов-«эмигрантов» и их русских замен: «…Влияние уступит наваждению, гений заменится розмыслом, уважению явится на смену говенство, и соображение запищит под тяжёлою пятою умоключения…».

Были у Шишкова и сторонники. Например, декабрист Павел Пестель тоже хотел превратить русскую армию в рать, солдат в ратников, колонну в толпник, а штаб в управу.