2666

В другой раз Клаус заговорил о дяде с Вернером, и тот сказал, что да, приятный был парень, очень наблюдательный и скорее молчаливый, хотя Лотте рассказывала, что ее брат не всегда был таким, но пушки, гаубицы, пулеметные очереди на войне сделали из него молчуна. Когда Клаус спросил, похож ли он на дядю, мать ответила: да, похож, оба высокие и худые, но у Клауса волосы намного светлее, чем у ее брата и возможно, голубые глаза тоже светлее. Потом Клаус перестал задавать вопросы, и жизнь потекла так же, как и до смерти бабушки.

Новое предприятие Лотте и Вернера не принесло ожидаемой прибыли, но денег они не потеряли, наоборот, кое-что даже заработали, хотя богачами и не стали. Автомастерская продолжила работать на полную мощность, и никто не мог сказать, что дела у них идут скверно.

В шестнадцать у Клауса начались проблемы с полицией. Учился он плохо, и родители смирились, что в университет сын не пойдет, но в шестнадцать он, вместе с двумя другими друзьями, оказался замешан в угоне машины, а в дальнейшем и в инциденте с насильственными действиями в отношении молодой итальянки, работавшей на маленькой фабрике по производству оборудования для канализации. Оба друга Клауса отсидели в тюрьме — они были совершеннолетние. Клауса продержали четыре месяца в исправительном учреждении, затем он вернулся домой к родителям. В колонии Хаас-младший работал в мастерской по починке техники и научился чинить все виды домашних электроприборов — от холодильника до миксера. Вернувшись домой, он устроился в мастерскую отца и некоторое время у него не было проблем с полицией.

Лотте и Вернер попытались убедить друг друга, что сын исправился и встал на верный путь. В восемнадцать Клаус начал встречаться с девушкой, которая работала в булочной, но их отношения не продлились и трех месяцев: с точки зрения Лотте, девушка красотой не блистала. С тех пор они не видели девушек Клауса, из чего сделали вывод: либо их нет, либо по непонятным причинам он не хотел приглашать их домой. В то время Клаус пристрастился к алкоголю и после работы уходил в пивные Падерборна выпивать с другими молодыми рабочими из мастерской.

Случалось так, что в пятницу или в субботу вечером он ввязывался в драки и дебоши, и Вернеру приходилось платить штраф и вытаскивать его из полицейского участка. Однажды Клаусу пришло в голову, что Падерборн маловат для него, и он уехал в Мюнхен. Временами звонил матери за ее счет, разговоры выходили неловкими и пустяковыми, но Лотте, как это ни парадоксально, от них успокаивалась.

Вернулся он только через несколько месяцев. Клаус сказал, что будущего ни за Германией, ни за Европой нет, и остается только попробовать свои силы в Америке, куда он уедет, как только соберет немного денег. Отработав несколько месяцев в мастерской, он сел в Киле на немецкое судно с конечным портом прибытия Нью-Йорк. Когда уезжал из Падерборна, Лотте расплакалась: сын ее был очень высоким и не походил на слабака, однако она все равно плакала, ибо предчувствовала, что он не будет счастлив на этом новом континенте, где мужчины не такие высокие и не такие светловолосые, зато хитрые и злонравные — худшее от каждого народа, люди, которым нельзя доверять.

Вернер отвез сына на машине в Киль и, вернувшись в Падерборн, сказал Лотте, что судно хорошее, крепкое, не утонет и что работа Клауса (официантом и время от времени посудомойщиком) не предполагала ничего опасного. Слова эти не успокоили Лотте, которая отказалась ехать в Киль, чтобы «не длить агонию».

Сойдя на берег в Нью-Йорке, Клаус прислал матери открытку со статуей Свободы. Эта дама — моя союзница, написал он на оборотной стороне. Затем прошли месяцы, и от него не было никаких новостей. А потом и год с лишним. А потом они получили открытку, в которой сообщалось, что он находится в процессе получения американского гражданства и что у него хорошая работа. Обратным адресом значился Макон, штат Джорджия, Лотте и Вернер написали ему несколько объемных писем с кучей вопросов про его здоровье, заработки, планы на будущее, — но Клаус ни на одно не ответил.

С течением времени Лотте и Вернер притерпелись к мысли, что сын вылетел из гнезда и у него все хорошо. Временами мать воображала его женатым на американке, как он живет в пронизанном лучами солнца американском доме, и жизнь у них такая же, как в американских фильмах, которые показывают по телевизору. Во снах Лотте, тем не менее, у американской жены Клауса не было лица, она всегда ее видела со спины, в смысле, видела волосы, чуть менее светлые, чем у Клауса, загорелые плечи и худую, но мускулистую фигуру. Лицо сына она видела — серьезное и выжидающее, а вот лицо жены — никогда, и еще лица детей — когда представляла, что у него есть дети, — тоже никогда. На самом деле, детей Клауса она даже со спины не видела. Она знала, что они где-то там, в одной из комнат, но никогда их не видела и не слышала, что было странно: ведь маленькие дети не могут находиться долгое время в тишине.