28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

– В исполнении такого милого зайчишки звучит как-то не очень устрашающе!

– А в моем? – громыхнуло рядом.

Они снова крутанулись на месте. Перед ними стоял гигантский волк-оборотень. На усах у него висели лоскутья мяса, и оставалось только гадать, от чего – или от кого – он их отхватил.

– Так гораздо страшнее, – пролепетала Ханна.

– Н… н… не надо б… б… было книгу красть, – прозаикался Рыжик Бен.

Но Ханна отважно возразила:

– Лучше умереть здесь, в открытом море, чем еще хоть миг прожить в гетто.

Тут сестрица замолкла, буркнула что-то вроде: «Продолжение завтра. Если, конечно, живы будем» – и закрыла глаза. Через минуту она уже громко храпела.

А я лежала без сна, до глубины души потрясенная этой сказкой: сестренка, оказывается, предпочитала смерть прозябанию в гетто.

Я и думать не думала, что она так страдает. А я еще сволочилась, вязалась к ней со своими запретами. Неудивительно, что в начале сказки мне досталась роль злой гувернантки.

– Я знаю, сколько ты для нас делаешь, Мира.

Я вздрогнула. Мать вдруг заговорила со мной? Она давно уже по большей части молчит. А уж тем более ночью.

Ханна даже не проснулась. Вовсю храпела на своем матрасе и видела сны – надеюсь, без участия Рыжика Бена. А если и с участием, то, хочется верить, без непристойностей.

– Ты думаешь, я ничего не понимаю, – продолжала мама. – Но я все прекрасно вижу.

Она лежала на матрасе рядом со мной и даже не пыталась понизить голос до шепота. Она знала: когда Ханна только заснула, ее даже немецкие пушки не разбудят.

– Ты огромная молодчина, – сказала мама.

Удивительно: за несколько секунд она сказала больше, чем иной раз говорила за целый день.

В лунном свете я видела, что она улыбается. Не обычной своей отсутствующей улыбкой, по которой ясно, что она в этот миг вновь проживает какое-то сладостное мгновение с папой. Нет, мама улыбалась осознанно. Ее похвала мне польстила, хотя я и не ожидала ничего подобного.

– Тебе лучше? – спросила она.

С ума сойти: она давно уже не интересовалась моим самочувствием. С другой стороны, раньше я не заявлялась домой с зашитой раной.

– Да в порядке все, в порядке, – успокоила ее я.

– Ханна не права, – сказала мама.

– В чем это? – удивилась я.

– Ты и есть ее мать.

– Что?

– Это ты о ней заботишься и пытаешься ее воспитывать.

Что правда, то правда.

– Ты мать Ханны, – повторила мама.

– Нет, – ответила я, – мать у нее одна, и это ты.

– Я давно уже никакая никому не мать, – грустно отозвалась мама, – и мы обе это знаем.

Тут уж я возражать не стала.

– И за то, что ты заменила Ханне мать, я тебе благодарна больше всего.

Да не нужны мне благодарности! Лучше стань нам снова мамой, черт возьми!

– Тебе я как мать дала мало…

Я вздохнула. Хорошо, конечно, что она это понимает, но как тут не злиться? Момент для разговора по душам выбран ну совсем неудачный. У меня сейчас других забот полно. Нужно хоть чуточку вздремнуть, чтобы набраться сил перед ночной вылазкой.

Я была так измотана, что предпочла бы несколько дней проваляться под одеялом. Но Ашер на меня рассчитывает, и, если операция контрабандистов сорвется из-за нерадивой девчонки, я дорого за это заплачу. И Руфь, которая за меня поручилась, тоже. А то и вся моя семья: Ашер – большой любитель показательных расправ, чтобы никто даже и не думал ослушаться его приказов.

Я слишком далеко зашла, чтобы теперь отсиживаться дома.

Почему нельзя и вправду взять и нырнуть в волшебную книгу, прихватив всех дорогих и близких? Или – того лучше – отправиться в Англию и там вместе с лордом Питером Уимзи раскрывать преступления?

– Я люблю тебя, – сказала мама.

Я с трудом подавила стон. В другой вечер я была бы счастлива услышать от нее эти слова – как давно она их не произносила! – но сегодня ничего, кроме раздражения, они не вызвали.

– И отец тебя тоже любил.

Тут уж я стона не сдержала.

– Да, любил, – с нажимом повторила мама.

– И наверное, поэтому всегда выделял Симона, – резко ответила я.

– Любовь – сложная штука, – отозвалась мама.

Я села на пролежанном матрасе и едко засмеялась.

– Каждый человек имеет право на свои слабости, – сказала мама, – тем более при такой-то жизни. Не суди слишком строго.

Я молча смотрела на нее сверху вниз.

– Нечего нос задирать! – вдруг рассердилась мама и тоже села. – Папа для нас расстарался, все сделал, что мог. Большее ему было просто не под силу. Он был добрый, мягкий человек. Толстокожим эгоистам живется проще!

Она не просто примирилась с папиным роковым решением – она все ему простила.

А вот я не могла.

– Я знаю, – сказала она уже спокойнее, – что нельзя заставить любить. Но если кто-то говорит, что любит тебя…

Вот она только что сказала, и Даниэль говорит регулярно.

– …и ты тоже любишь этого человека, то самое правильное, самое честное – ответить тем же.

Со дня папиной смерти она ни разу не говорила так много и пространно. Я, конечно, понимала, что утишу ее боль, если скажу: «Я тоже тебя люблю».

Но я была слишком сердита на папу. И на нее. С чего я вдруг буду ее утешать? Мне вообще скоро через стену лезть. А она только о себе и думает, эгоистка!

Мама вдруг улыбнулась. Печально. Но улыбнулась.