28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто

Черняков повернулся к оркестру и подал знак. Музыканты грянули веселую мелодию, а я поневоле задалась вопросом, платит ли им юденрат хоть какие-то гроши за это выступление, или они просто рады редкой возможности сыграть перед публикой, даже если вознаграждены будут только аплодисментами.

Черняков крикнул детям:

– Айда играть! – И ребятня ломанулась к обшарпанным снарядам. А я не сводила взгляда с председателя. Улыбка сползла с его лица, живая вода аплодисментов больше не одушевляла его. Вид у Чернякова был измотанный. Может, Юрек и прав, может, он правда делает все, что в его силах. Просто сил этих так мало, что хватает только на убогую площадку.

Впрочем, без разницы, каким человеком хочет быть Черняков, – его выступление в очередной раз убедило меня: Амос – идиот. Если бы немцы и впрямь хотели всех нас перебить, председатель юденрата об этом бы знал. И уж точно не стал бы сооружать какие-то площадки и разглагольствовать о будущем детей.

Черняков ласково потрепал по темноволосой головке малышку, наряженную по торжественному случаю в хорошенькое зеленое платьице, которое самое позднее через пять минут будет перепачкано. Усталость усталостью, но человек, который с такой улыбкой гладит по голове ребенка, точно не предполагает, что этот ребенок скоро погибнет вместе со всем гетто. Настолько циничным еврей быть не может. Да и никакой другой человек тоже. Даже немец.

Одним словом, Амос – круглый дурак, раз верит, что знает больше председателя юденрата. Как приятно в мыслях обзывать Амоса дураком! Дурак, дурак, дурак…

Неудивительно, что окружающие, по его собственным словам, зовут его скотиной.

Мне понравилось мысленно обзывать его.

Скотина. Скотина. Скотина!

Но все-таки пора перестать о нем думать. И избавиться наконец от чувства вины перед Даниэлем. Перед парнем, которого я люблю.

Да неужели же я это сказала? Я люблю Даниэля!

Ну, по крайней мере, подумала.

Музыканты и дети раззадоривали друг друга: чем бравурнее играл оркестр, тем жизнерадостнее резвилась на площадке ребятня. И наоборот: чем больше куролесили дети, тем веселее играли музыканты.

Жаль, что Ханна детские площадки уже переросла! Было бы здорово, если бы она тоже приобщилась к этому необузданному веселью.

Я направилась домой. Подошла к дому 70 по улице Милой, и у меня глаза на лоб полезли: прямо на крыльце сидела Ханна и миловалась с парнем! Это был долговязый, белокожий субъект с рыжими волосами, выше меня на полголовы. Видимо, тот самый пятнадцатилетний Бен, о котором она мне рассказывала.

– Это что вообще такое? – возмутилась я.

Вопрос, конечно, глупый. Что это такое, ясно как белый день: девчонка, которая еще мала даже для поцелуйчиков, обжимается с парнем. Да еще как обжимается!

Ханна отодвинулась от своего рыжего приятеля. Тот засовестился и даже покраснел, так что его лицо почти сравнялось по цвету с волосами. А вот у Ханны совести не было совсем. Она смахнула с лица прядку, нахально ухмыльнулась и спросила:

– А ты сама как думаешь?

У меня зачесались руки влепить ей оплеуху.

– Ты ведь с Даниэлем тем же самым занимаешься, – заявила она.

– Я старше, и я не делаю этого на людях, и… да с какой стати я вообще должна тебе что-то доказывать?

– Задаюсь тем же вопросом. – Она заухмылялась еще наглее.

Тут уж мне захотелось как следует отхлестать ее по щекам.

– М… м… может быть, я п… п… пойду, – прозаикался парнишка. Лицо у него сделалось багровое, аж смотреть страшно – вдруг взорвется.

Я была так зла, что на языке вертелось гадкое: «П… п… прекрасная идея, д… д… дурачок».

Но все же я не опустилась до того, чтобы передразнивать заику.

– Действительно, лучше тебе уйти.

– Еще чего! – возразила Ханна.

– Н… н… но… – пробормотал Бен.

– Никуда ты не пойдешь! – отрубила она. При этом на него она даже не взглянула – ее вызывающий взгляд буравил меня.

Парнишка в растерянности смотрел то на меня, то на нее. Явно пытался сообразить, чей гнев опаснее.

Бедный бобик.

В конце концов он, видимо, решил, что Ханна способна доставить ему больше неприятностей, чем я, и потому с места не стронулся. Выбора мне не оставили – я схватила Ханну за запястье и рявкнула:

– Марш домой!

– Пусти меня! – возмутилась она, а Бен со страху даже дышать перестал.

– И не подумаю, – отрезала я и потянула сестрицу вверх по ступенькам.

– Я сказала: пусти меня! – вскипела она и ударила меня по руке. Прямо по ране.

Я вскрикнула, в глазах потемнело. Выпустив Ханну, я вцепилась в перила, чтобы не рухнуть на лестницу.

– Что с тобой, Мира? Что с тобой? – перепугалась она.

Мне казалось, что ее голос доносится из бесконечного далека.

– П… по-моему, т… т… ты ей б… б… больно сделала, – проговорил Рыжик Бен.

– Это я и сама вижу!

Боль потихоньку отступала. Я отпустила перила и, баюкая многострадальную руку, приоткрыла глаза. Сквозь пелену я увидела, что уронила сумку с хлебом – ее поднял Рыжик Бен, а Ханна подставила мне плечо. Боль стала терпимее, зато к горлу подступила тошнота.

– Что, что с тобой случилось? – в ужасе спросила Ханна, указывая на засохшее пятно на блузке. В пылу ссоры она его не заметила, а теперь испугалась.