334.

...Думаю, при написании «Концлагеря» я позволил себе несколько большую свободу под влиянием «новой волны» и «Новых миров». На этот роман я имел контракт с «Беркли», представлял им конспект-заявку. У меня было предчувствие, что они могут отвергнуть готовую вещь, что для них это будет уж слишком. Но все равно я решил выложиться полностью, показать все на что способен. «Новые миры» платят очень так себе, зато я хоть понимал, что роман не совсем пропадет, что сможет найти какую никакую, а аудиторию. Сам не понимаю, что за муха меня укусила. Такое ощущение, будто материал сам по себе подразумевал такой экстремальный подход. Стоило начать писать, на первой же странице я столкнулся с проблемой: мало того, что рассказчик у меня поэт, так затем он становится гением, в буквальном смысле. Без пиротехники было не обойтись. Да и тема больно мрачная.

В итоге сюжет был точно таким, как изложен в заявке для «Беркли». Отличается только интенсивность трактовки. Скажем, Мордехай, если не путаю, вышел куда более сильной личностью, чем можно было подумать исходя из конспекта. Тем не менее, от исходно заявленных образов персонажей я почти не отступил. Просто конспект не давал ни малейших оснований подозревать, что книжка будет как-то отличаться от традиционного фантастического романа. От того, чем я занимался раньше. А вышло в итоге куда необычней. Например, моралистический пафос речи Скиллимэна я довел до абсурда, до логического конца. Именно это, подозревал я, может не понравиться в «Беркли». Или, скажем, сон про Фому Аквинского – однозначно богохульный. Или самые недвусмысленные богохульства Мордехая. Не говоря уж об уподоблении концлагерей «плану Всевышнего». Всего этого в заявке не было, и именно это меня увлекало – когда писал.

Начало второй части, где он описывает свой бред, – если бы я не знал, что есть «Новые миры», никогда бы на такое не решился. Мне было интересно, как далеко я смогу зайти в насилии над языком, пока не буду вынужден вернуться к обычному повествованию. Но я ни в коем случае не мог жертвовать убедительностью. До сих пор вспоминаю, с каким удовольствием громоздил всю эту пиротехнику. Так я показывал действие препарата. И то, что мы видим, как он действует, подчеркивает всю обреченность; соответственно, мы же знаем, что Саккетти неминуемо умрет. И каждое новое проявление его гениальности (если, конечно, мне удалось это передать) должно сопровождаться горьким послевкусием – ощущением, что все втуне.

В.: Как в «Цветах для Алджернона».

О.: Да. Я так и не смог, конечно, заставить себя прочесть этот роман. Сходство должно быть разительное. Оно и понятно, речь ведь и там, и там о гениальности.

<...>

В.: Когда читаешь «Концлагерь» и рассказ «Как белка в колесе», ощущение возникает похожее. И там, и там сидит человек один, стучит по клавишам машинки...

О.: Это одна из моих основных тем. Положение человека, который оказывается в одиночестве. Первый раз я экспериментировал с этой темой в рассказе «Спуск», довольно осторожно экспериментировал. «Как белка в колесе» – это я уже дал себе волю. Впрочем, у меня нет чувства, что тема исчерпана. Есть еще один уровень остранения... но это скорее уже для романа. Которым я и планирую заняться.

Самое увлекательное как раз в том, что писать с подобной точки зрения крайне трудно, почти невозможно. Действующее лицо всего одно. Таким образом предельно драматизируется вопрос писательского ремесла, самого акта письма: насколько осмысленны попытки общения на столь абстрактном уровне. «Как белка в колесе» – исключительно об этом. Тогда я впервые и осознал, что же делает Сэмюэль Беккет.

Книга наделала немало шума, однако из премий получила только австралийского «Дитмара»; сравнительно широкая публика заметила роман скорее при переиздании американским издательством «Даблдей» в 1972 году. Коллеги-литераторы восхитились в куда большей степени, порой восхищение принимало совсем уж экстравагантные формы. Так, например, Филип Дик в письме Дишу от 29 ноября 1972 года превозносил «Концлагерь» как «не просто лучший фантастический роман, который я читал в жизни: подумав, я понимаю, что это лучший роман как таковой». Но дело в том, что накануне Дик отправил первое из своих печально знаменитых писем ФБР, в котором сообщал, что имел беседу с представителем подпольной экстремистской группировки (возможно, неонацистской; конкретных подтверждений этому у него нет, но судя по тому, что самый известный его роман,