36 рассказов

Когда поезд подходил к Севеноуксу, Септимий бормотал своим попутчикам что-то типа «спокойной ночи» (единственные слова, которые он произносил за все путешествие) и сходил с поезда, направляясь прямо к дому № 47 по Палмерстон-драйв. К входной двери он подходил в 18:45. Между 18:45 и 19:30 он заканчивал читать газету и проверял домашние задания детей, с сожалением качая головой, когда видел ошибку, или тяжело вздыхая, когда не мог понять задачу по арифметике. В 19:30 жена ставила перед ним на стол очередное новое блюдо, рецепт которого она высмотрела в дамском журнале, или его любимый ужин в виде трех рыбных палочек, зеленого горошка и чипсов. В таких случаях он говорил: «Если бы бог хотел, чтобы рыбы ели палочками, он снабдил бы их руками», хохотал, поливал палочки кетчупом и съедал, пока жена рассказывала ему о том, что случилось за день. В девять он смотрел новости по Би-би-си (он никогда не смотрел Ай-ти-ви) и в 22:30 ложился в постель.

Он придерживался этого распорядка из года в год, ломая его только во время отпусков, для которых, конечно, был свой распорядок. Рождество они проводили у родителей Нормы в Уотфорде или у сестры Септимия и ее мужа в Эпсоме. Летом же — в их главный отпуск года — они покупали двухнедельный тур на турецкий курорт.

Септимию не просто нравился такой стиль жизни — он расстраивался, когда по каким-то причинам его распорядок сталкивался с малейшим препятствием, и надеялся, что такое размеренное существование будет тянуться до гроба. И тем не менее, однажды произошел случай, который не просто вмешался в распорядок Септимия, но даже поколебал его.

Однажды вечером в 17:27, когда Септимий закончил рассмотрение последнего досье, его вызвал непосредственный начальник — заместитель управляющего. Босс не отличался вниманием к людям, и Септимий не смог уйти из офиса раньше начала седьмого. Когда он проходил через машбюро, в нем уже никого не было, но он все равно помахал рукой пустым столам и умолкшим машинкам: «До встречи завтра в это же время, девушки». Спускаясь в лифте, он спел несколько тактов из «Эдельвейса».[3] Выйдя на улицу, он увидел, что начинается дождь и с неохотой раскрыл зонтик, надеясь успеть на поезд в 18:32. Он прибыл на Кэннон-стрит, отстоял очередь за газетой и сигаретами, сунул их в кейс и, хлюпая по лужам, поспешил на пятую платформу. Он пришел в еще большее раздражение, когда громкоговоритель сообщил об отмене трех поездов в связи с затором на путях впереди.

Наконец Септимию удалось протолкнуться сквозь мокрую суетливую толпу в шестой вагон поезда, которого не было ни в каком расписании. Он обнаружил, что вагон полон людьми, которых он никогда раньше не видел, более того, почти все места были уже заняты. Единственное место, которое он смог найти, находилось в середине, спиной по ходу движения. Он швырнул на полку кейс и зонтик, с неохотой сел и осмотрелся. Ни одного знакомого лица. Напротив помещалась женщина с тремя детьми, а в кресле слева от него спал пожилой мужчина. С другой стороны от него в окно смотрел молодой человек лет примерно двадцати.

Когда Септимий посмотрел на парня в первый раз, то не поверил своим глазам. Тот, одетый в черную кожаную куртку и обтягивающие джинсы, что-то напевал себе под нос. Его светлые волосы, расчесанные на пробор, спускались на виски, а черному цвету куртки соответствовал траур под ногтями. Но сильнее всего чувствительную натуру Септимия задел лозунг, который был написан сапожными заклепками на спине куртки. «Хайль Гитлер» было бесстыдно написано поверх белой свастики. И, словно этого было мало, пониже золотом сияло: «Да пошел ты!» «Куда катится страна? — подумал Септимий. — Нужно восстановить призыв на службу в армии для таких оболтусов». Сам Септимий призыву не подлежал по причине плоскостопия.

Он решил игнорировать соседа, взял с подлокотника пачку «Бенсон энд Хеджес» и закурил сигарету, зная, что выкурит до Севеноукса еще одну. Когда, наконец, поезд тронулся, одетый в черное юноша повернулся к Септимию и, уставившись ему в глаза, взял из пачки сигарету, зажег ее и задымил. Септимий задохнулся от негодования и собирался запротестовать, но понял, что рядом с ним нет знакомых лиц, которые могли бы поддержать его. Он секунду поразмыслил над ситуацией и решил, что «главное достоинство храбрости — благоразумие»[4] (еще одно любимое высказывание).