– Я знал, на что иду. И куда только подевалась вся моя разумность и умеренность?
– Отменена вследствие вашей же «фаустовой сделки».
– Так и говорю: сам виноват.
– Вы обещали рассказать случай из жизни.
– Это очень неприятный опыт. Может не будем?
– Боитесь?
– Timor est emendator asperrimus.
– Знаете, я не сильна в латыни.
– Страх – суровейший исправитель. Так учили древние. Хотелось бы верить, что они правы.
– Так что с вашей историей?
– Она как раз о страхе. Вы когда-нибудь испытывали такой страх, который как червь-паразит оплетает ребра, сдавливая и не давая дышать? Только с возрастом я понял, что страх един во множестве ощущений, своих разных личин. Он в одиночку поселяет в душе постоянную, неизбывную тревожность, провоцирует стрессы, неуверенность, порождает фобии. Все они – суть проявления его. Он как полип, прицепившийся к жизни и высасывающий энергию капля за каплей. Он формирует эго. Он направляет амбиции. Он бросает к отвлекающим от него удовольствиям, навязывает одуряющие развлечения, мешает трезво думать и принимать правильные решения…
– Вы трус?
– Да вам, барышня, в хирурги надо было идти. Режете по живому вы в совершенстве. Да, я трус.
– Вы же говорили, что ничего не боитесь.
– Сейчас – нет. Но один раз в жизни испугался. И этого оказалось достаточно, чтобы всю жизнь считать себя трусом.
– Это было давно?
– 25 лет назад. Ночью я шел по улице и услышал крик. Зашел в подворотню и увидел, что трепыхающуюся женщину затаскивают в кусты. Их было трое. Я подбежал к ним, захотел остановить. Один достал нож. До сих пор помню, как это кривое лезвие поблескивало в лунном свете. Я посмотрел ему в глаза и понял – ударит. И я словно почувствовал, как клинок входит мне под ребра, ощутил это ледяное и неотвратимое внутри. Я замер, в голове помутилось. Он смотрел на меня, я смотрел на нож. Потом я развернулся и ушел.
– Какой ужас! Вы сожалеете о том, что так поступили?
– Не проходит и дня, чтобы я себя не проклинал за трусость.
– Но ведь вы бы ее не спасли. Просто вас бы убили, и всё!
– Ну и что? Я обязан был попытаться. Если бы умер – значит такая планида.
– А что произошло с женщиной – вы не знаете?
– Узнал, что ее оставили в живых. На следующий день я обошел больницы, морги, навел справки в полиции: не было ни убитых, ни пропавших. И…
– И?
– Одно заявление об изнасиловании. Мне пришлось заплатить следователю, чтобы узнать ее адрес. Я нашел эту улочку на окраине. Подкараулил женщину. Увидел ее с синяками и ссадинами на лице. Но лицо ее узнал. Хотел к ней подойти, но не смог.
– И больше ее не видели?
– Видел…
– Когда?
– Через полгода, чуть больше. Она выходила из церкви святого Доминика. Живот был хорошо заметен.
– Господи, неужели…
– Не знаю. Может быть.
– И она не сделала аборт?
– Если сильно верующая – не стала бы.
– Церковь святого Доминика. У них же приют…
– Вы так побледнели.
– Ничего. Не жалеете, что рассказали?
– Нельзя жалеть о том, что был искренним. Сожаление – моральная оценка. А искренность – это внутренняя правда; правда – проекция истины. А истина вне категорий морали. Мораль начинается там, где появляется ложь. Кроме того, мне надо было выговориться. Я никогда никому это не рассказывал. Всю жизнь чувствовал свою вину. Я думал, если начну писать добрые, светлые книги, то хоть как-то оправдаю свое дальнейшее существование. Но теперь понимаю – я должен был умереть там, на этом ноже.
– Не говорите так. Вы очень нужны.
– Кому?
– Тому, кто вас любит.