474120

Меня лично совсем не трогало, выиграл я или проиграл в такой сложной и скучной игре, где все зависело только от случайности. Однако писать об этом отцу оказалось тяжелой задачей, и я пустил в ход все свое красноречие. Я доказывал (и это было абсолютной правдой), что студенты, удачно играющие на бирже, не получают никакого образования, и, следовательно, если он хочет, чтобы я чему-нибудь научился, ему следует радоваться моему разорению. Затем я (не очень последовательно) обратился к нему с просьбой снабдить меня новым капиталом, обещая в этом случае иметь дело только с надежными акциями железных дорог. Несколько увлекшись, я заключил свое письмо уверениями, что не гожусь в дельцы, и горячей просьбой забрать меня из этого отвратительного места и отпустить в Париж заниматься искусством. В ответ я получил короткое, ласковое и грустное письмо, в котором он писал только, что до каникул осталось совсем немного, а тогда у нас будет достаточно времени, чтобы все обсудить.

Когда я приехал домой на каникулы, отец встретил меня на дебаркадере железной дороги, и я был поражен, насколько он постарел за это время. Бедняга, однако, не думал ни о чем, кроме того, как бы утешить и успокоить меня и вернуть мне утраченное мною, как он думал, мужество.

– Тебя не должна смущать первая неудача, – говорил он, – многие лучшие люди делали вначале ошибки!

– Но я этого не люблю, – жаловался я. – Эти все дела не имеют для меня ни малейшего интереса, искусство же мне нравится. Я знаю, что в искусстве я пойду гораздо дальше.

При этих моих словах его доброе красивое лицо заметно омрачилось. Я стал уверять, что и в искусстве можно сделать многое, что талантливый художник может тоже зарабатывать, что, например, картины Месонье продаются за громадные суммы.

– И неужели ты думаешь, Лауден, что человек, который может написать картину стоимостью в несколько тысяч долларов, не имеет достаточно ума, чтобы свести концы с концами на торговом рынке? Я уверен, что этот господин Месонье или даже наш американец Бирштадт, посади их завтра в хлебный склад, сумеют там заставить оценить себя. Послушай, Лауден, видит Бог, что я ничего не желаю тебе, кроме добра, мой дорогой мальчик, и я хочу предложить такого рода уговор. В следующем году я снова дам тебе для начала десять тысяч долларов. Постарайся выказать себя на этот раз настоящим деловитым человеком и удвоить эту сумму, и если после того ты все еще будешь желать уехать в Париж – в чем я сильно сомневаюсь, – то я обещаю тебе, что отпущу тебя туда. Но позволять тебе бежать из Коммерческой Академии, точно тебя кнутом оттуда выгнали, из-за того что ты убоялся первой неудачи, я не хочу, для этого я слишком горд!

Когда я это услышал, сердце мое забилось от радости, но тут же меня снова охватило уныние. Ведь, как мне казалось, куда легче было тут же, не сходя с места, написать картину не хуже Месонье, чем заработать десять тысяч долларов на нашей академической бирже. Не мог я также не подивиться столь странному способу проверки, есть ли у человека талант художника. Я даже осмелился выразить свое недоумение вслух.

– Ты забываешь, мой милый, – сказал отец с глубоким вздохом, – что я могу судить только об одном, но не о другом. Будь у тебя даже гений самого Бирштадта, я бы этого не заметил.

– А кроме того, – продолжал я, – это не совсем справедливо. Другим студентам помогают их родные: присылают им телеграммы с указаниями. Вот, например, Джим Костелло: он и шагу не сделает, пока отец из Нью-Йорка не подскажет ему, как поступить. А кроме того, как ты не понимаешь – ведь если кто-то наживается, значит, кому-то нужно разоряться.

– Я буду держать тебя в курсе выгодных сделок, – вскричал мой отец, просияв. – Я не знал, что это разрешается вашими правилами. Я буду посылать тебе телеграммы, зашифрованные нашим коммерческим шифром, и мы устроим нечто вроде фирмы «Лауден Додд и сын», а? – Он похлопал меня по плечу, а затем повторил с нежной улыбкой: – «Додд и сын», «Додд и сын».

Раз мой отец обещал давать мне советы, а Коммерческая Академия становилась преддверием Парижа, я мог с надеждой взирать в будущее. К тому же мысль о нашей «фирме» доставила моему старику такое удовольствие, что он сразу приободрился. И вот, после грустной встречи на вокзале мы сели ужинать, весело улыбаясь и в самом праздничном настроении.