и отложил вдруг это дело. А Патрикеич… Тогда Дула Патрикеич стал наведываться к тебе сам. В мыслях, конечно.
— Говорю же, пьяный то был разговор в Москве! — упорствовал Цахилганов. — Фантазийный. А Патрикеич, он себе на уме. Не скоро его поймёшь…
— Отчего же ты страдаешь?
— Просто у меня никогда не было столько пустого времени, чтобы думать, — молчал и оправдывался зачем-то Цахилганов. — Просто раньше мне не надо было находиться рядом с Любовью днями и ночами… С молчащей Любовью. Я… почему-то застрял. В реанимации.
По своей — и как будто не по своей
воле…
Внешний молчал.
— Барыбин не разрешает пользоваться сотовым в палате, — проговорил тогда Цахилганов себе Внешнему. — Поэтому Митька не сможет дозвониться до меня! Слышишь?.. Пока я с Любовью, я для Митьки Рудого, с этими проектами, недосягаем!.. И я теперь… Я застрял в Карагане, возле неё, здесь…
Навечно…
Я не дам Любе умереть, а выздороветь она не хочет. Ведь человек умирает тогда, когда кто-то из самых близких даёт ему мысленное разрешение,
внутреннее согласие
на эту его смерть.
— А ведь Митька обещал хорошо заплатить. За саму идею — и за дальнейшую совместную разработку идеи.
— Но я!.. Скрылся. Я спрятался возле Любы. Навечно. В реанимации. Я теперь — рядом с Любовью… Всё! Вопрос закрыт!..
И Цахилганов заплакал в бессилии —
от жалости к себе.
За стеной, у рыхлой кастелянши, меж тем, стали раздаваться резкие признаки жизни
Дробный стук, от которого сотрясался пол, вскоре прервался женскими криками, натужными, торопливыми:
— Давай, давай! На меня.
— Зачем? Мужиков, что ли, у нас нет?
— Их тут днём с огнём не найдёшь.
— Иди! Позови любого, хоть копшивенького… Да вон из-за стенки, этого вызови, который сиднем там сидит, всем мешает! Пускай разомнётся.
Однако не прошло и двух минут, как игривый какой-то старикашка провозгласил там, в соседней комнате, весьма развязно:
— …А это мы спроста. Только сначала, девушки, признайтесь: у кого сколько любовников было.
Наступила долгая тишина. Затем пожилой женский голос спросил озадаченно:
— А разовиков считать?
И дробный стук возобновился с удвоенный силой.
— Левей! Куда вы его?! — закричала другая женщина, запыхавшись. — Он же старый! Кособочится!.. Козлы.
— …Бельё надо было сначала снять! На кушетку, вон, положить, — принялся пенять за стеною расстроенный старичок.
— Ладно! Иди, иди! — закричали женщины одновременно. — Мы кого-нибудь помоложе позовём.
— Да если без белья — я что? — возражал старикашка, удаляясь. — Не задвинул бы, что ль? А так… Это какой же бугай справится? Ну, девчонки…
Любовь никак не отозвалась на перестановочный грохот в комнате кастелянши.
Недовольный тем, что ход его раздумий был прерван глупейшей суетой, Цахилганов зажал уши ладонями. Тугое биение крови зашумело в ушных раковинах подобьем морского прибоя.
Живая кровь, думал Цахилганов, она во мне и в моей Степаниде, а
она не получила продленья на земле.
«Кара-кан» — «чёрная кровь»…
Караганник — странное растенье, сок которого чёрен, чёрен, чёрен, раскачивался сидящий Цахилганов, плохо понимая себя. Вот-вот наступят тёплые дни, и скоро опять поднимется чёрная пыль.
…Если бы он был древний грек, вооружённый увеличительным стеклом, то каждая лагерная пылинка преследовала бы его, сына полковника Цахилганова, в образе крошечной мстительной старухи с горящими факелами в руках и с кровью, капающей изо рта.
— Рой старух, бр-р…
Но он не грек. Он только сын многоуважаемого Константина Константиновича, у которого за плечами — кровавая коллективизация. Как отогнать эти мысли о даром пролитой крови, о караганской пыли — о летающем прахе, напрочь? Ах, да: Каинова печать, клеймо на семь последующих поколений… И много, много лет назад поднялась она,
сухая чёрная пыль социалистического Карагана,
содранная с поверхности земли белыми рабами,
И ему уже слышен будущий,
знакомый шум песчинок о стекло,