Читаем 5/4 накануне тишины полностью

— а — если — бы — и — стал — то — поглощал — бы — пищи — мало — и — скорбно — аки — гастритное — дитя.

— Отчего бы тебе, Барыбин, не зашить свою ротовую щель? Шёлковым хирургическим надёжным стежком? — предложил Цахилганов отсутствующему реаниматору, жуя с удовольствием. — В знак полной и окончательной солидарности со всеми голодными? А что? Рекомендую!

Заодно и болтал бы поменьше. Изъяснялся бы исключительно своими медицинскими конечностями, вымытыми с хозяйственным мылом до мелкого шелушения кожи. Сам говорил, что персонал понимает его без слов…

Ухмыльнувшись, Цахилганов всё же принялся и за чернослив, напичканный печёной сёмгой с чем-то сладко-жгучим и зелёным: красиво!

Где — брат — твой — Каин — шелестело — пространство — впрочем — бессильно.

— У таких, как я, братьев не бывает, — утирался он влажной душистой салфеткой. — Потому как вместо братства у нас — деловой интерес! Навар!

Навар… Вар… Смола…


148

Да нет его — никакого ада, созданного воображением мстительных, завистливых неудачников…

Осоловев от еды, Цахилганов смял и выбросил фольгу в корзину для мусора, а затем грузно улёгся на бок.

Клеёнчатая кушетка больше не смущала его и не пугала ни чуть.

Заняться теперь было нечем. А эта неповоротливая огромная Мария, видно, не очень-то разбежалась — телевизора как не было, так и не было.

— И всё ж, хорошо поблаженствовать на досуге, — сел Цахилганов и принялся отвинчивать блестящую крышку, чтобы налить из термоса кофе.

Плохо только осознавать, что таких, предельно сытых, теперь маловато…

Цахилганову припомнился статистический сборник, валявшийся в офисе. Полистав его, он отметил тогда, что при рыночных условиях смертность русских, по сравнению с другими народами России, гораздо, гораздо выше… Антирусский, выходит, рынок-то строился…

Ещё более антирусский, чем коммунизм…

Вкуса кофе он не чувствовал — из тревожного пространства долетало:

— Семьдесят лет здесь убивали Христа, и вот всё русское пространство освобождено теперь для рынка совершенно,

— для — международной — самой — беспощадной — то — есть — наживы.

— Да. Остаётся только сочинить реквием, — выплеснул он со вздохом остатки кофе в раковину. — Реквием «Исход русских в небытиё»… О, народ мой, народ мой. Кто отрёт твои слёзы…

Барыбин? Рохля, стоящий за операционным столом?

Плачущий — реаниматор — подающий — кислород — всему — почти — бездыханному…


149

Страна опять бредёт по дорогам всеобщей нищеты,

и снуют кругом всё те же самые большевичишки,

привычно экспроприируя,

раскулачивая,

перекраивая,

— вечные — экономические — портные — успевающие — между — делом — трындеть — что-то — политическое — и — якобы — гуманное —

суетятся они повсюду, рыночные теперь уж партийцы. И сжигают нуждою и голодом всё новые, новые человеческие судьбы, на этот раз — на поверхности земли, совсем не растрачиваясь на спецобслуживанье:

так — ещё дешевле, гораздо, гораздо…

И хоть сидит без дела бедный Патрикеич, а нынешние укороченные жизни сгорают, сгорают, сгорают,

— в — войнах — в — нищете — в — холоде —

на бесприютных просторах бывшего Союза, как никогда раньше. Но уже не обогревают никого на земле своей преждевременной гибелью, ибо останавливаются мартены, и ломаются конверторы, и обваливаются шахты…

Куда же уходит с поверхности страны энергия уже — этих — недовоплотившихся, не исчерпавших себя, прерванных судеб? Куда она взлетает?..

И только Солнце бушует как бешеное,

бушует, как никогда прежде,

выбрасывая колоссальную энергию вспышек,

небывалых доселе…

Солнце возвращает энергию недовоплощённых судеб обратно, вниз.

Ох, сожжёт оно землю напрочь…


150

— Ох, сожжёт оно землю напрочь! — сказал вслух Цахилганов, зевнув огорчённо и судорожно.

— Или подарит великие прозренья, — упорно проговаривал то ли Внешний Цахилганов, то ли некое мыслящее пространство. — Деятельная сила судеб, насильственно прерванных нынешней властью, взлетает к Солнцу — и оттуда бьёт по живущим. Она подарит великие прозренья праведным — и смерть палачам. Ты чувствуешь, как Солнце мстит вам, нынешним хозяевам жизни?

— Чувствую, наверно, коль темя трещит, и ум за разум заходит.

Я — то — же — что — отец — я — иду — в — ногу — с — властителями — как — шёл — с — властителями — он — и — вот — итог…

Перейти на страницу:

Похожие книги

Чудодей
Чудодей

В романе в хронологической последовательности изложена непростая история жизни, история становления характера и идейно-политического мировоззрения главного героя Станислауса Бюднера, образ которого имеет выразительное автобиографическое звучание.В первом томе, события которого разворачиваются в период с 1909 по 1943 г., автор знакомит читателя с главным героем, сыном безземельного крестьянина Станислаусом Бюднером, которого земляки за его удивительный дар наблюдательности называли чудодеем. Биография Станислауса типична для обычного немца тех лет. В поисках смысла жизни он сменяет много профессий, принимает участие в войне, но социальные и политические лозунги фашистской Германии приводят его к разочарованию в ценностях, которые ему пытается навязать государство. В 1943 г. он дезертирует из фашистской армии и скрывается в одном из греческих монастырей.Во втором томе романа жизни героя прослеживается с 1946 по 1949 г., когда Станислаус старается найти свое место в мире тех социальных, экономических и политических изменений, которые переживала Германия в первые послевоенные годы. Постепенно герой склоняется к ценностям социалистической идеологии, сближается с рабочим классом, параллельно подвергает испытанию свои силы в литературе.В третьем томе, события которого охватывают первую половину 50-х годов, Станислаус обрисован как зрелый писатель, обогащенный непростым опытом жизни и признанный у себя на родине.Приведенный здесь перевод первого тома публиковался по частям в сборниках Е. Вильмонт из серии «Былое и дуры».

Екатерина Николаевна Вильмонт , Эрвин Штриттматтер

Проза / Классическая проза
Люди августа
Люди августа

1991 год. Август. На Лубянке свален бронзовый истукан, и многим кажется, что здесь и сейчас рождается новая страна. В эти эйфорические дни обычный советский подросток получает необычный подарок – втайне написанную бабушкой историю семьи.Эта история дважды поразит его. В первый раз – когда он осознает, сколького он не знал, почему рос как дичок. А второй раз – когда поймет, что рассказано – не все, что мемуары – лишь способ спрятать среди множества фактов отсутствие одного звена: кем был его дед, отец отца, человек, ни разу не упомянутый, «вычеркнутый» из текста.Попытка разгадать эту тайну станет судьбой. А судьба приведет в бывшие лагеря Казахстана, на воюющий Кавказ, заставит искать безымянных арестантов прежней эпохи и пропавших без вести в новой войне, питающейся давней ненавистью. Повяжет кровью и виной.Лишь повторив чужую судьбу до конца, он поймет, кем был его дед. Поймет в августе 1999-го…

Сергей Сергеевич Лебедев

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Современная проза