50/50. Опыт словаря нового мышления

Начнем с разрыва. Всякое общество, пишет Фрейд, основано на совершенном совместно преступлении, например отцеубийстве. Всякая интеллектуальная революция также предполагает погребение под своим фундаментом одного или многих «прекрасных трупов». В этом смысле «новое мышление» не является исключением из правила. Впрочем, «преступление» совершается у всех на глазах. Жертвой в данном случае является приемный дядя марксизма-ленинизма (я хочу сказать, принятый последним) прусский офицер, мыслитель и стратег Клаузевиц: «Бывшая для своего времени классической формула Клаузевица, что война есть продолжение политики, только другими средствами, безнадежно устарела. Ей место в библиотеках». Обратимся к истории. Сначала Энгельс, потом Ленин, а вслед за ними и китайские коммунисты присоединили военную мысль Клаузевица к марксизму. Клаузевиц разработал в теоретическом плане три возможности: повсеместное распространение войны в результате участия всей нации в революционных событиях; «полное напряжение всех сил» как абсолютная форма войны; превосходство оборонительных и народных войн. Ленин и китайские коммунисты интерпретировали эти аксиомы применительно к их глобальной концепции истории, империализма и мировой классовой борьбы в XX веке. В рамках этого новое прочтение: мир представлялся полем сражения, на котором проверялось, в каком направлении дует ветер истории. Они считали, что «антиимпериалистический лагерь» одержит победу в результате продолжительной народно-революционной войны, либо войны в защиту социалистического отечества, либо революционно-гражданских войн, либо национально-освободительной борьбы. Ленин считал, что социалисты никогда не были и не могут быть противниками революционных войн… Разоружение - это бегство от прискорбной действительности… типичная и специфически национальная программа малых государств; это отнюдь не международная программа международной революционной социал-демократии, а, напротив, программа оппортунистов, буржуазных пацифистов, реформистов…

«Новое мышление» решительно порывает с таким «ленинизмом-клаузевицизмом». И это вполне логично, потому что, по существу, именно Клаузевиц первым порвал с советским марксизмом и сделал он это оружием где-то между Кабулом и горными вершинами Паншира, там, где обнажилась «подлинная правда», на поле боя. Афганский опыт - это трагедия, не оставившая камня на камне от догматического утверждения о необратимости хода истории и завоеваний социалистической революции. Об этом с конца 1985 г., т. е. еще до вывода советских войск из Афганистана, свидетельствовало «деклассирование» Апрельской революции в «национально-демократическую революцию», в результате чего ее перестали считать частью неотъемлемого достояния социализма. В этом смысле «новое мышление», подобно богине мудрости, вышло во всеоружии из афганского болота. Его оружие - это критика, которая, как известно, предполагает критику оружия. Если подобно «вьетнамскому синдрому» существует «кабульский синдром», то между ними практически нет ничего общего; вывод американских войск из Сайгона не привел к возникновению новых подходов. Напротив, поражение в Афганистане сыграло немаловажную роль в рождении «нового мышления».

Дальше: разрыв с Клаузевицем, несомненно, скрывает и три других момента, которые логически связаны с ним. Во-первых, как не преминули подчеркнуть противники М. Горбачева внутри партии, «новое мышление», похоже, навсегда распрощалось с «пролетарским интернационализмом» и отказалось от «классового подхода» к международным отношениям. Если мы правильно понимаем Горбачева, то этот пересмотр выходит значительно дальше за рамки отказа от логики конфронтации между «империалистическим» и «антиимпериалистическим» лагерями. «Пришла пора, - пишет автор «Перестройки», - покончить со взглядами на внешнюю политику с имперских позиций. Ни Советскому Союзу не удастся навязать кому-то свое, ни Соединенным Штатам не удастся». Иными словами, «новое мышление» рассматривает прежний советский «классовый» подход к брежневскому пролетарскому интернационализму как… империалистический подход! Таким образом, надгробная речь на могиле «железного коммунизма» обретает звучание обвинительного заключения.