50/50. Опыт словаря нового мышления

На Западе социология давно забыла о своем происхождении от социально-утопических претензий на рациональное преобразование общества (восходящих к Сен-Симону и Конту); в России, а позже и в советском обществе она движется прежде всего именно этим импульсом. Здесь, видимо, сказывается неразвитость посттрадиционных социальных институтов, которые обеспечивали бы самодеятельность и саморегуляцию общественной системы. К этому следует добавить характерное для модернизационных ситуаций постоянное и всеобщее восприятие социальной реальности как временной и переходной.

С самого начала распространения в России социологических концепций, связанных с позитивизмом и эволюционизмом XIX века, они выстраивались в ряд ожиданий некоего социального чуда, которое могло бы, как предполагалось, произойти в результате воздействия социально-рациональной конструкции на косную социальную реальность. Запоздавшая на сто лет просветительская модель общественного процесса приобрела, таким образом, черты социального мессианизма, который воплощался во всех разновидностях народнических, либеральных и марксистских течений - от умеренных до радикальных.

В революционной, а потом в особенности в постреволюционной ситуации доминирующую роль в общественном сознании и знании получила нормативная или проективная модель, ориентированная на рассмотрение социальной реальности под углом зрения желательного, конструируемого и представленного как неизбежность завершения истории. Поэтому объективистский и критический рационализм, присущий западной социологии, равно как и ее прагматические направления, находил довольно узкое применение до 30-х годов, а позже был форсированно устранен со сцены. Для учебных и пропагандистских программ, а в значительной мере и для вскормленного ими общественного сознания стали характеризующими шаблоны квазиисторической и квазифутурологической апологетики наличного положения вещей. Предельная идеологизация социального менталитета общества, где иллюзорная конструкция наличного состояния (препарируемого под углом зрения «главного» и «должного») искала оправдания в мифологизировании прошлого (изображаемого в качестве необходимой подготовки) и будущего (как неизбежного завершения). Вполне естественно, что социально-идеологическая конструкция такого рода оставляла немного места для рационального положительного и тем более критического анализа социальных структур и процессов. Попытка возродить социологию в советском обществе 60-х годов была предпринята опять-таки в рамках ожидания очередного социального чуда, каковое воплощалось в лозунге «научного управления» обществом, этой псевдотеоретической формуле эпохи социальной «нормализации», последовавшей за десятилетием метаний и реформ. Весьма скромные по своим претензиям, как и по своему размаху, усилия социологов вызывали несоразмерные опасения идеологического порядка, поскольку выходили за рамки доминирующего нормативно-идеологического шаблона социального знания. К этому добавлялись явно преувеличенные страхи по поводу относительно высокой концентрации критических настроений в самой социологической среде. Это обрекло на неудачу всю попытку социологического ренессанса, привело к распылению и так немногочисленных сил, измельчанию проблематики и дезориентации исследовательских центров. Сами такие центры, равно как издания, социологическое образование и т. д., надолго приобрели чисто номинальный статус. Прикладные направления социологического исследования широкого распространения не получили и не могут получить, поскольку экономические институты общества не заинтересованы в интенсификации и рационализации своей деятельности, а институты регулятивные заинтересованы в самосохранении (отсюда апологетика и эзотеричность, бессмысленное засекречивание социальной информации).