52 Гц (СИ)

На одно пугающее, невероятное мгновение Майкла прострелила мысль — ничего не было, ничего не случилось, ему привиделась в нелепом бреду вся его жизнь. Он очнулся сейчас после той аварии. Той аварии, когда жизнь еще не изменилась, когда еще все можно исправить. Все можно предотвратить. Сейчас он придет в себя, оглядится — а рядом Джеймс, психует, молоденький. Ему восемнадцать, девятнадцать исполнится только в июле, он студент — здесь, в Лондоне, ни в какой не в Сорбонне. И Винсента никакого нет, они знать не знают никакого Винсента. Он останется с ним в палате, ночью будет реветь от испуга, но ему еще можно сказать — эй, кудряшка. Ты прав. Ты прав, вытри слезы, я сделаю, как ты скажешь. Я пойду, буду учиться, куда ты там предлагал. Даже спорить не буду. Не хочу с тобой спорить. Ты здорово все придумал, я знаю. У нас будет дом, заберем Бобби, я помню адрес, где мы хотели жить, наверняка он еще сдается. Уже, конечно, — уже сдается. Бобби будет такая лошадь — ты не поверишь. Надо много успеть, понимаешь — у меня через полгода сестра будет… А может, не будет, может, ничего не будет — Голливуда, Фредди, Виктории, твоей книги — все будет иначе, по-другому, набело. Давай?.. Давай, пожалуйста… Я поговорю с предками, я поговорю с Браном — он поймет, не сразу, но он поймет. Все будет хорошо. Мне приснился кошмарный сон, что я тебя потерял — просто обними меня, и прости, дурака, я буду слушать тебя — я не гордый, правда, я не мудак, я просто не знал, что все так обернется, — прости меня…

Майкл цеплялся за эту иллюзию, чтобы не вспоминать. Не давать памяти просочиться в сознание — лучше сойти с ума, чем помнить, нельзя помнить, надо верить — зажмурившись, истерически, как дети верят в рождественские чудеса, как в фей. Так и лежать, верить, не открывать глаз. В эфемерном, миражном не-знании. Пока ты не-знаешь — этот мир бинарен. Пятьдесят на пятьдесят. Когда ты откроешь глаза, ты увидишь себя в той самой палате — или нет. Да или нет. Сон или явь. Реальность или фантазия. Один шанс из двух. И если что-то сдвинется на точнейших вселенских часах, если случится чудо, если верить достаточно сильно, если в твою пользу возникнет микроскопический перевес, крошечный, тоньше волоса — все получится. Ты откроешь глаза, поумневший на десять лет — в тот самый день, когда все еще можно спасти. И спасешь. Обязательно.

— Майкл!.. — голос Дакоты вырвал его из сумбурных метаний внутри своей головы. Он открыл глаза.

Дакота — бледная, ненакрашенная, с пучком волос на затылке, смотрела на него и улыбалась трясущимися губами. Схватила за руку, сжала.

— С возвращением, гребаный ты ублюдок, — прошептала она.

— Что случилось? — шепотом спросил Майкл.

Что-то определенно случилось, если вокруг была такая суета.

Дакота по-девчоночьи шмыгнула носом, села рядом, к нему, прямо на пол.

— Я знала, что с тобой что-то не так, — нервным от облегчения голосом сказала она. — Знала! У меня было чувство.

— Какое чувство? — шепотом спросил Майкл, запрещая своей памяти двигаться назад, в прошлое, отвлекая ее сиюминутным разговором, пустыми вопросами, разглядыванием двух бриллиантовых гвоздиков в ухе Дакоты.

— Что с тобой что-то случилось!

— Прости, — зачем-то сказал он.

— Майкл, — в поле зрения снова показалась девушка из службы спасения, двумя быстрыми движениями отлепила от его груди пластины дифибриллятора, — мы отвезем тебя в госпиталь. Сейчас переложим тебя на носилки.

— А обязательно?.. — замутненно спросил Майкл.

— У тебя была остановка сердца, — пояснила девушка. — Пару дней побудешь под наблюдением.

— Ясно, — сказал Майкл. — Ладно.

Безжалостная память вернулась, и он сдался ей. Всему, что он помнил, но хотел бы забыть. Глаза Джеймса в ту ночь — как синий экран смерти. Белое утро. Записка. Ярость. Растерянный взгляд Винсента, когда он прижал его к стене, рыча ему в лицо, что это он виноват. Он виноват в том, что Джеймс ушел. Виноват, что все это затеял, виноват, что запутал всех своим "так будет лучше" — кому теперь стало лучше, кому?! Майкл хотел разбить ему голову об эту белую стену — но не сумел.

Желание разбить голову себе было сильнее.

Себе, не ему.

Он смотрел в лицо Винсенту, держал за горло и не мог отвернуться, потому что знал: нельзя поворачиваться, за спиной — пропасть, и это ее дыхание шевелит волосы у него на затылке. Из ее глубины поднимаются теплые потоки воздуха, прогоняют по спине мурашки. Странно, что они были теплые. Он бы ожидал ледяного мороза в спину. Но нет. Ледяной мороз был ни к чему. Он не сделал бы хуже. Майклу уже было — так, что никакой мороз не сделал бы хуже.

Потому что он, вдвоем с Винсентом, они оба, в полном сознании, сделали то, что теперь Майкл тщетно пытался вычеркнуть из своей памяти — а оно не вычеркивалось, не стиралось, оно было там, и теперь оно будет там навсегда.

Они его изнасиловали.