66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

— Был, конечно. И был один неудачный, страстный роман, когда только тело ее участвовало в отношениях, а мысли витали далеко. Несовпадение возрастов, вкусов и прочего. Но в этом мальчике-слаломисте — впрочем, не таком уж мальчике, он ее младше лет на пять, не более — ей так нравилось все, и все было настолько иначе, и их так роднила глубинная общая несчастность и какая–то, знаешь ли, неукорененность в жизни...

Он улыбался. Кажется, на этот раз она отвела грозу. Он лакомится ее сокровенным, заставляя выуживать из памяти любимые книжки и собственные истории.

— Ну, и ночью к ней пришел этот, в зеркале. Он был загадочен, странен, худощав, он все время молчал, и они без слов понимали друг друга. Кроме спящего кельнера, больше никого в отеле. Он взял ее за ночь трижды, а когда она проснулась, его уже не было.

— И что, ей было хорошо?

— Ничуть. Ей может быть хорошо только тогда, когда хорошо именно ей, а не ее телу. Но она была этой ночью не одна, и он утомил ее. Именно в силу этих двух причин она и смогла заснуть.

— Идем, — сказал Уидлер.

— К ним? — перепугалась Эмили. — Я же тебе все рассказала!

Он встал.

— Вот именно. С ними мне ясно почти все, — а что неясно — так незначительно, что уж ночь–то до завтра я смогу проспать. Пойдем туда, где настоящее.

— А будет еще и настоящее? — Она не все доела, в вообще ей тут нравилось, и хорошо было бы тут еще посидеть.

— Да, я же говорил тебе, что этот ресторан — не совсем то, чем он притворяется. Пойдем, пожалуйста. Не пожалеешь. Ради этого сюда и приходят.

Она встала. Сквозь окно за ней пристально следил чей–то восхищенный, но и дразнящий взгляд. Она не чувствовала его, а Уидлер почувствовал. Он обернулся. За огромным, во всю стену, окном, за которым кипел и переливался ночной, жаркий, жуткий и манящий город, стоял мальчик из отеля. Босой, в шортах и маечке, выглядящий лет на двенадцать, не больше. Он провожал Эмили взглядом, в котором было нечто большее, чем восхищение или любовь. Он смотрел на нее так, словно что–то знал.

На Уидлера он не смотрел.

...Когда они вошли в маленькую дверь в противоположном конце зала, Эмили чрезвычайно удивилась. Она была уверена, что это выход. Однако, пройдя коротким коридором, они оказались в другом зале, ничуть не меньше того, в котором только что сидели. Трудно было понять, почему ни звука из этого второго зала не долетало до их ушей во время ужина. Но то ли звукоизоляция тут была в самом деле на высоте, то ли попросту Эмили ни на что не обращала тогда внимания, то ли — и это вероятнее всего — веселье и музыка только что начались. Звучал народный танец, по ритму напоминавший «Ламбаду», но совсем иной по мелодии и аранжировке: это была легкая, льющаяся мелодия, в которой была, конечно, и страстность, и нега, но было и веселье, и нежность, и доверие к судьбе.

Над залом витал пьяный, пряный запах — запах духов, горячего пота. Еще пахло спиртным. Еще пахло чем–то совершенно неуловимым, — и Эмили это ощущала со звериной чуткостью: что–то было не так, что–то предвещало выход вечера из обычных границ, переход то ли к оргии, то ли к общему буйному веселью, в котором что–то было от отчаяния и безумия. Искателю острых ощущений только этого и надо было. Уидлер блаженствовал.

— Мы как раз вовремя. Погоди, сейчас начнется такое... — прошептал он ей в самое ухо.

Эмили полуобернулась к нему:

— Ты уверен, что это — то, что нужно?

— Без всякого сомнения.

— Может, побродим лучше по городу?

— Зачем? Тебе что–то тут не показалось?

— Не знаю... Я тут впервые. Ты же знаешь.

— А я не впервые. Сейчас все увидишь.

И Эмили увидела. Чего-чего, а музыкальности и чувства ритма у танцующих было не отнять. Горячие смуглые тела изгибались, качались, сплетались в глухом, нарастающем ритме. Музыка становилась громче, быстрей, страшней. Высокая сорокалетняя — так показалось Эмили, — густо накрашенная мулатка рванула на себе платье. Ее примеру последовали многие в разных концах зальчика. Молодой мужчина в белых брюках и розовой рубашке с темными полукружьями под мышками подбежал к Эмили и попробовал втянуть ее в танец. Она робко оглянулась на Уидлера. Тот пожал плечами. Она выдернула руку, как будто ее ударило током.

Волна веселья вздымалась все выше. Странная, отчаянная радость захлестывала зал.

— Если это и гниение, то очень благоуханное, — сквозь зубы сказал Уидлер, не обращаясь к ней, но она расслышала, хотя и почла за лучшее не отвечать.