7 проз

Завершается наша история в международном аэропорту Шереметьево. Архитектор улетает в Израиль*. Его провожает один человек - Аня. Уже объявили посадку - пора идти. В этот момент к Архитектору подбегает взбалмошный молодой человек, представляется студентом-архитектором и показывает нашему герою выпуск "Архитектурного наследства" с изображением того самого, дважды снесенного, дома: "Это ведь вы строили?" Архитектору не нужно это болезненное воспоминание. Он приходит в ярость. Выясняется, однако, что в ту ночь, когда в Энске взрывали Дом Архитектора, бедному студенту приснилось вдруг некое странное несовременное здание. Он, почти не разлепляя глаз, в полусне, набросал эскиз и... вот он, этот эскиз, развернут перед Архитектором в последнюю минуту его пребывания на нашей многострадальной земле. На бумаге - все тот же самый роковой Дом...

______________

* Наш Архитектор еще легко отделался. Помимо схемы "исчезновение архитектора - разрушение зданий" история зодчества знала и противоположную схему: "разрушение зданий - физическое уничтожение архитектора". Так, когда в 1930 году угрюмый Ле Корбюзье хотел снести в прямом смысла слова половину Парижа, чтобы заставить освободившееся место своими глупыми параллелепипедами, он лично подготовил проект президентского декрета, предусматривавший как снос построек, так и гильотинирование их создателей. Тогда здравый смысл восторжествовал, история с Корбюзье завершилась благополучно, но сколько было на белом свете всяких историй.

Откуда-то издалека то ли раздается, то ли чудится голос, похожий зачем-то на голос Красухина:

- Рыночная площадь в Брюгге...Башня, выше древних крыш, Трижды из руин вставая, вновь над городом стоишь.

- Лонгфелло, - машинально отмечает Аня. - Чей перевод - не помню.

Архитектор что-то промямлил (быть может, имя переводчика), махнул рукой. Стер слезу. Издал неопределенный звук, повернулся и, ни слова не говоря, улетел туда, где тепло и грустные люди поют на своих странных праздниках печальные песни.

Может быть, именно в этот момент у Архитектора перестает болеть живот.

Что касается Ани и студента, они долго смотрели ему вслед. Потом повернулись и встретились, что называется, взглядами. Что-то вспыхнуло, крякнуло и сверкнуло. Аня нахмурилась. Ей захотелось задержаться во взгляде студента на неопределенное время. Как писал писатель Вагинов, всю учащуюся молодежь охватила физическая жажда юности, любви и смерти. Аня помнит про своего нежного несчастного декабриста Петю, томящегося в жестоком и мрачном застенке. И делает шаг навстречу студенту. И он тоже делает что-то вроде шага и протягивает ей руку.

Вот куда больший, нежели чудесный эскиз, символ того, что ничто никогда не кончается.

СУХИЕ ГРОЗЫ: ЗОНА МЕРЦАНИЯ

Бульвар был похож на плохую свою репродукцию, отшлепанную коммерческим тиражом в ведомственной какой-то типографии, на подмоченной, как репутация ведомства, бумаге во время отпуска главного инженера; плоскопечатные ассоциации дополнялись сдвинутыми лицом к лицу, словно лавки в электричке или захлопнутые страницы, скамейками; уместная для ночного постскриптума пикника, при дневном свете эта комбинация засоряла текст бульвара - так сонная линотипистка, пропустив букву в начале строки (зияющее пространство без скамейки между кавычками урн), как бы искупая небрежность, роняет эту букву в следующее слово, раздражая или забавляя корректора каким-нибудь "урган терзаал"; поверх всего Артемьев поморщился воспоминанию о том, что недорокированную скамейку он сам накануне и кантовал.