7 проз

- Когда я жил в Пензе, у меня была небольшая собака, я ее на улице подобрал - вот тоже как вы, из жалости... Милая такая была собачонка, игралась все, любила меня... И я думал, что сделал добро, приголубил вот существо, прилюбил, спас. А на самом-то деле прилюбил я ее на ее же погибель. На улице-то собака сама за себя отвечает, сама себе жратву ищет, понимает, что все от нее зависит. А дома она тобою повязана, ничего без тебя не может... Ты для нее теперь мир, а мир - все помойки, другие собаки - это как бы кино, которое ты ей показываешь - захочешь, покажешь, захочешь нет... Я как приду домой - полчаса не был или два дня, - она радуется, прыгает, ластится... И когда голодная: я ей котлету положу четырехрублевую, а она не котлету хавать, а все прыгать, руку лизать. Я тоже сначала думал любит. А потом понял - боится. Боится, что я никогда не приду и мир кончится. Она ведь помрет без меня, она сама и холодильника не откроет, и телевизора не включит. И каждый раз, как я за дверь, у нее сердечко сжимается, пустота сквозит, все рушится, свет гаснет, в ней, в собачонке, такие бездны, что нам и не снились... А то, что я каждый раз возвращаюсь, так это не убеждает. Тут никакая эмпирика не спасет - сто, двести, миллион раз... а вдруг в миллион первый не приду? И вот однажды я вернулся, а она померла: сердечко не выдержало, разорвалось. Вот она - цена вашей жалости. Плата за ваше желание чувствовать себя добренькими. Всяческой вашей любви. Любить надо вообще. - Я сам ощутил, как бы со стороны услышал, спокойную силу курсива. - А конкретно любить нельзя. Нельзя любить: хочешь не хочешь, рано или поздно - обманешь. Не бывает, что не обманешь.

- А и не хрен жить в Пензе! - страшным голосом заорал мужичонка. - А и не хрен! Мыслитель нашелся! На бульваре себе мысли, а здесь не смей! И возьму я себе парнишечку, и возьму! И мячик мы спасем, обязательно спасем. Обязательно!

Он поцеловал рыдающего парнишечку.

- На вот лучше... - голос его смягчился, он протянул мне бутылку: Дососи. Там еще есть на донышке.

Я дососал и откинулся на спинку скамейки, в самый центр большого желтого круга. Пруды немотствовали. Где-то за прямоугольными кусками домов гудела остаточная вечерняя жизнь - люди возвращались с футбола, из театров и из гостей, волочили на вокзалы неуклюжие чемоданы, умирали, хулиганили, молились полудюжине богов, ссорились, ужинали рыбой и вермишелью, играли в карты, читали газеты (волшебно включавшие в себя и богов, и вокзал, и театры со стадионами, и много других разных вещей, в том числе и то, что уже случилось в нашем тексте, - вплоть до того, чему случиться еще предстоит), стирали и утюжили постиранное, плакали в подушку, ремонтировали велосипеды, читали детям добрые книги, сами писали романы - большею частью вовсе не добрые, ковыряли в носу, вынашивали планы, не взирали на обстоятельства, считали деньги, по пять раз переборматывая одну и ту же дохлую пачку, силясь обнаружить хотя бы одну лишнюю бумажку, клеили обои, выходили из запоя, впервые срывали одежды с друзей и подруг и - более всего - напропалую, до припадка, до истерики, до скрипа в сердце... что же? что же - более всего? этого Артемьев не знал.

Здесь, на прудах, дрожала в такт ночи податливая пластилиновая тишина. Пруды словно вычли из города, они как бы выпали из его иллюстрированной чехарды - то ли взятые в скобки крепких зданий и тихо жужжащих аллей (вот где мы вернули обещанный долг фонарям), то ли набранные курсивом; чуть отстраненные, удостоенные темноты и покоя; эдакая зона, в которую не попадает снаряд, эдакая скамейка запасных - ясно, впрочем, что ненадолго, что на всех места не хватит, что неизбежна смена составов. И надо было не просто оценить благость этого окликнутого со спины и обернувшегося на отсутствие звука мгновения, этой уступки, подаренной историей и географией своей медовоглазой падчерице герменевтике: не просто оценить умом, но и вот так же зависнуть душой и сердцем, как смог это сделать этот квадрат пространства, - увы, я снова, как тысячи раз раньше, сдался: как-то заранее, лишь омочив губы, расплескав пару капель и не проглотив ни одной. Единственное, что я успел понять, - пруды вовсе не настолько отличаются от бульвара, как это казалось мне у ворот этого текста. Провалилась очередная моя попытка поверить в существование разного.

Осталось полтора часа. Через полтора часа здесь, на этой скамейке, при ложном свете большого желтого круга я увижу Анну и расскажу, как не хотел расставаться с ней утром, как не решился чуть покрепче сжать ее руку и чуть поточнее совместить при взгляде мушку своего зрачка и яблочко ее зрачка; расскажу, как устал от собственного запрета на любовь, как хочу попробовать нарушить запрет, хотя ни капельки не сомневаюсь в безнадежности затеи... расскажу все то, что уже рассказал вам сегодня, потому что дико мне надоело рассказывать кому угодно - бумаге, читателю, мировому сообществу, Времени, но только не тому, кто хочет слушать и слышать.