7 проз

И оброненные подряд два почти синонимичных глагола удвоили и мой слух; я обратил его к тяжелым, как воды прудов, мужичонкиным речам:

- ...Это и помыслить страшно, не то что пережить. Я всех благодарю, кто подвернется, - тебя, Господа, дьявола, даже Кришну, даже Аллаха, - что мне повезло не родиться евреем. Представить себе этого еврейского младенчика, который только что вылупился, только глазки открыл, ни искорки еще сознания, ни одного еще даже и писка, ни одного грешка - ну, кроме того, что явился, перешел из мира идеи в мир вещей, оторвался от первоосновы. Это, может, и есть главный грех. Но все равно: здесь, в этом-то мире, он такой еще чистенький и розовенький, еще не обмочился, вообще-вообще ничего - и уже... и уже, понимаешь, еврей.

- И уже то есть, - подхватил парнишечка, - попадает во весь этот контекст: газовые камеры, всяческие погромы... Еще пальцем не шевельнул, не улыбнулся, а уже зачислен кем-то во врага смертельного, в будущего боевика сионистского, в число тех, кому между тем логичнее не существовать. Страшное дело, конечно, рожать ребенка, который обречен. Как минимум - на злые слова, а то и на пули. И впрямь ведь, получается, логичнее не существовать. Вы это имели в виду?

- Олух ты олух, - ответил мужичонка, - да если бы это... Он вот только вылупился, еще и не улыбнулся - это ты верно сказал, про улыбку-то, - и не улыбнулся еще! По сути и нет его, так, одно наименование, а то и имени, имени даже еще нет у поганца, а туда же - уже еврей! Уже - тот, кто Христа продал, кто рознь и вражду по миру сеет, кто зло несет и собой зло являет. Невинный младенец, ан уже виноват, и в ЧЕМ виноват! Только родился и уже обречен, бесово семя, гадить и разрушать, разрушать и гадить. Вот ведь незадача: и добрым вырасти может, и сердцем мягким, и к каждой травиночке-кровиночке, букашечке-таракашечке, ко всякому человечишке чувства испытывать наинежнейшие. И добра всею душою желать, и все равно быть частью той силы, что, даже желая добра, вечно делает зло. Разрушает и гадит. Вот это трагедия! Ты думаешь, проклятие - гонимым быть? А хрена сушеного не хочешь? Гонимым быть - дар, знак избранности, приобщенности, обещание спасения. Там... Это что-то вроде гарантийного обязательства. Быть погибелью миру - вот это проклятие! И так мне жидененка этого жалко, который, безмозглый, погибель миру, что никакой слезой не выплакать этой жалости. Не бывает такой слезы. Вот только если утопиться... А может, и утопиться? Прямо в прудах, а?

Мужичонка вопросительно посмотрел на парнишечку. Артемьев с тревогой следил за развитием дискуссии.

- Утопиться, да, - быстро согласился парнишечка, даже перестав всплакивать, - это будет и верно, и правильно. Это и совесть нашу успокоит, и душу.

- Решено! - вскочил мужичонка. - Топиться, да и весь сказ.

- А может, ему напоследок добро сделать, - предложил парнишечка, жидененку-то?

- Добро? - задумался мужичонка. - А то и добро. Это, пожалуй, еще вернее будет, еще правильнее. Добро сделать, а там и концы в воду. Мы, пожалуй, вот что отчебучим: мы ему крест золотой подарим, - мужичонка вытащил из бесконечных карманов массивный крест, при виде размеров которого Артемьев округлил все глаза, - килограмма два чистого золота. - Кошмарных денег стоит. Ввалимся, аки волхвы, и подарим. И станут евреи еще богаче, и будут гоев пуще прежнего унижать и насильничать.

- А и славно, - воскликнул парнишечка, - это ж и будет по высшему по добру: знать, что может твой дар во зло обратиться, но не ставить свое поганое знание превыше веры в чистоту сердца сваво.

- Да и чем больше злыдить они, евреи, станут, тем скорее придет конец терпению - людскому, земному! - торжественно воскликнул мужичонка, воздымая крест над головой, будто какая аллегория. - Решено. Дарить и топиться! Вон окно, видишь, на третьем этаже... Вон, на той стороне. Там, чую я, родился недавно еврейского полу младенец.

Парнишечка и мужичонка встали и решительно двинулись вдоль прудов. Через пять секунд мужичонка вспомнил об Артемьеве:

- Эй! Пошли крест дарить. Чистое золото.

- Мне здесь быть надо. Чего ж, мужики, погуляли, хватит, - отказал Артемьев. Оставалось меньше часа.

- О как! - удивился мужичонка и вытащил еще один пистолет, на этот раз вовсе не газовый. - Ну-ка, встать! Мы волхвы. Нам третий нужен. Дарить! Дарить и топиться!

Артемьев, косясь на пистолет, осторожно пошел впереди, соображая, как бы сбежать. Пруды как бы очнулись и еле заметно вздохнули, - возможно, они начинали готовиться к приему трех тел. Артемьев подумал, что от бульвара они все-таки отличаются.

- И кто же там? - спросили из-за двери женским и впрямь еврейским голосом.

Мужичонка откашлялся, нежданно смутился и забормотал на мотив "лужу, паяю":

- Волхвы, дары... Крест золотой принесли, поскольку младенец мужеску полу...

- Вера, кто там? - донеслось из глубины квартиры.

- Мойша, говорят, нам принесли дары... Добрые люди, надо проверить...

- Вера, не открывай, - взвыло из глубины, - ты сошла с ума!