7000 дней в ГУЛАГе

Утром двадцатого сентября по пути из туалета в камеру мы заметили, что в коридоре необычно много солдат. Большинство из них мы знали, так как они постоянно находились здесь. Начали выдвигаться самые невероятные предположения, но никто не думал, что готовится «мясной день». Когда кто-то все-таки попытался намекнуть на это, его сразу же опровергли аргументом, что в такие дни надзиратели всегда пьяны, а сегодня они трезвы.

Завтрак и обед прошли как обычно. Во время раздачи обеда заключенные пытались завязать разговор с надзирателями, чтобы выяснить, пили те сегодня или нет. Нет, они не были пьяны.

После обеда некоторых заключенных, в том числе генерала Брёдиса и капитана Рюберга, вызвали в тюремную канцелярию. С большим нетерпением ожидали мы их возвращения. Не прошло и пятнадцати минут, как все они вернулись. Говорили, что их построили в три шеренги и сфотографировали. Это нас успокоило. Для большинства обитателей четырнадцатой камеры следствие было закончено. Мы сошлись на том, что все сфотографированные вскоре предстанут перед судом, так как было обычным делом к каждому новому акту присовокуплять и фотографии обвиняемых.

Генерал Брёдис был единственным, кого взволновало фотографирование. Он уединился в угол, как это делал всегда, когда хотел подумать; спустя два часа встал и подошел ко мне.

– Господин Штайнер, неужели вы верите, что нас сфотографировали для предстоящего судебного процесса?

– Существует и возможность этапа, но в это я сейчас не верю. Идет война, и из Норильска отправлять никого не будут.

– Нет, вы ошибаетесь. Это кое-что иное.

– Во всяком случае, ничего страшного не произойдет, – произнес я.

– Нет, будет что-то страшное. Возможно, меня сфотографировали в последний раз.

Я старался его успокоить, хотя и сам чувствовал, что надвигается что-то самое страшное. Я вспомнил, как в одно из воскресений, за день до расстрела многих уголовников, в нашей камере фотографировали нескольких кандидатов в смертники. И они тогда тоже не догадывались, что их фотографируют в последний раз.

Через два часа после нашего разговора из камеры увели двоих из восьми сфотографированных. Надзиратель назвал их фамилии и, когда они откликнулись, добавил:

– На выход, с вещами.

Из угла послышалось:

– Возвращают в лагерь.

Мы услышали, как открывают и другие камеры.

Многие из нас были уверены, что большую группу заключенных отправляют в лагерь. Некоторые обращались к сфотографированным с просьбой, по возвращении в лагерь, выполнить различные поручения. Казалось, что не происходит ничего особенного. Одни уходили, другие приходили – это стало уже привычным явлением. Но тут произошла режиссерская ошибка. И НКВД иногда ошибается. Открылась дверь нашей камеры, и вошло несколько надзирателей. В руках у одного из них была «груша». В это время один из вошедших произнес:

– Это не пятнадцатая.

Они обругали надзирателя, открывшего им не ту камеру, и быстро вышли. Наступила гробовая тишина. Вдруг один уголовник громко сказал:

– Это этап на тот свет!

Из оставшихся в камере шестерых сфотографированных лишь двое вели себя спокойно – генерал Брёдис и капитан Рюберг. Один латышский офицер так громко стонал, что его обозвали трусом. Да и остальные трое вели себя отнюдь не героически.

Людей из камер вытаскивали до полуночи. При этом происходили ужасные сцены. Были слышны крики, плач, звон ключей. У нас в эту ночь никто не спал. Мы чувствовали, что и в других камерах царит большое возбуждение. Было слышно, как жертвы прощаются с товарищами.

– Прощайте, товарищи!

– Прощай! – отвечал хор сокамерников.

После полуночи мы услышали шум въезжающих во двор тюрьмы грузовиков. Около пяти часов утра наступила полная тишина.

Я был счастлив, что страшная ночь прошла. Когда нас рано утром вывели в уборную, я не заметил ничего особенного. Часовые, как и обычно, медленно ходили по коридору вверх-вниз. Один из них стоял у двери уборной и следил за тем, как заключенные садятся на толчок. Время от времени раздавался крик:

– Быстрей, быстрей!

Получив свои 400 г хлеба, мы не спеша его съели, запивая кипятком. После завтрака я обратил внимание, что генерал Брёдис собирает все свои вещи в узелок. Туда же он, разувшись, положил и тапочки, постоянный предмет моей зависти к нему. Затем он подошел ко мне и все это протянул мне со словами:

– Вы были моим другом. Возьмите, пожалуйста, это на память. Мне оно больше не понадобится.

Я отказывался, пытаясь убедить его, что он еще долго будет жить. Но все мои старания были напрасными.

– Дорогой друг, вы видите, что происходит? Я знаю, что часы мои сочтены. Вам эти мелочи могут пригодиться, а если вы их не возьмете, они попадут в руки палачей. Прошу вас только об одном: если вам посчастливится все это пережить и вернуться в Европу, найдите моего отца и все ему расскажите. А если не найдете моего отца, то расскажите моим землякам о том, чем мы заплатили за легкомыслие. Обратите внимание Европы на то, что здесь происходит, – закончил он.

Я обещал генералу. Мне было страшно тяжело, но я делал все, чтобы он этого не заметил.