813

Странно, но он ни секунды не сомневался, что Мальреш там. Он неизбежно встретится с ним, чудовищная дуэль, которую они вели друг с другом, близилась к концу. Еще несколько минут, и все будет кончено.

Люпен был в замешательстве! Когда он схватился за ручку двери, она повернулась, и дверь уступила его усилиям. Флигель даже не был заперт.

Он пересек кухню, прихожую и поднялся по лестнице, причем шел он решительно, не пытаясь заглушить шум своих шагов.

На лестничной площадке он остановился. Лоб его покрылся по́том, а в висках стучало от прилива крови.

Тем не менее он был спокоен, полностью владел собой и отдавал себе отчет в своих мыслях.

Люпен положил на ступеньку два револьвера.

– Никакого оружия, – сказал он себе, – только мои руки, ничего, кроме усилий двух моих рук… Этого довольно… так оно лучше.

Перед ним – три двери. Он выбрал ту, что посередине, и повернул ручку. Никакого препятствия. Он вошел.

В комнате не было света, но через широко открытое окно проникала ясность лунной ночи, и во тьме он видел простыни и белые занавеси кровати.

Там кто-то возвышался.

На этот силуэт он резко направил луч своего фонаря.

Мальреш!

Мертвенно-бледное лицо Мальреша, его сумрачные глаза, его скулы трупа, его тощая шея…

И все это, без малейшего движения, находилось в пяти шагах от него, и он не мог бы сказать, выражало ли это безжизненное лицо, это лицо мертвеца, ужас или хотя бы немного беспокойства.

Люпен сделал шаг, второй, третий.

Человек не шелохнулся.

Видел ли он? Понимал ли? Казалось, что глаза его смотрят в пустоту и что он находится во власти какой-то галлюцинации, а не в присутствии реального человека.

Еще один шаг…

«Он будет защищаться, – подумал Люпен, – надо, чтобы он защищался».

И Люпен протянул к нему руку.

Человек не сделал ни единого движения, не отпрянул, его веки не дрогнули. Произошло соприкосновение.

И тогда Люпен, потрясенный, ошеломленный, потерял голову. Он опрокинул человека, уложил его на кровать, завернул в простыни, стянул одеялами и прижал своим коленом, словно добычу… а человек и не подумал сопротивляться.

– А-а, – воскликнул Люпен, опьяненный от радости и утоленной ненависти. – Наконец-то я тебя раздавил, гнусная тварь! Наконец я хозяин положения!..

Он услышал шум снаружи, с улицы Делезман, удары, наносимые по калитке.

Бросившись к окну, он прокричал:

– Это ты, Вебер? Уже! В добрый час! Ты образцовый служитель! Закрой калитку, любезный, и поспеши, ты будешь желанным гостем.

За несколько минут он обшарил одежду своего пленника, завладел его бумажником, схватил бумаги, которые смог найти в ящиках письменного стола и секретера, и, бросив их на стол, быстро просмотрел.

У него вырвался радостный крик: там была пачка писем, пачка знаменитых писем, которые он обещал отдать императору.

Положив остальные бумаги на место, Люпен подбежал к окну.

– Все в порядке, Вебер! Можешь войти! Ты найдешь убийцу Кессельбаха в его кровати, готовенького и связанного… Прощай, Вебер…

Торопливо скатившись по лестнице, Люпен добежал до сарая и, пока Вебер входил в дом, присоединился к Долорес Кессельбах.

Он один, один арестовал семерых сообщников Альтенхайма!

И это он выдал правосудию таинственного шефа банды, гнусное чудовище, Луи де Мальреша!

III

Сидя за столом на широком деревянном балконе, молодой человек писал.

Иногда он поднимал голову и туманным взором созерцал перспективу склонов, где тронутые осенью деревья роняли свои последние листья на красные крыши вилл и садовые лужайки. Потом он снова начинал писать.

Через какое-то время он взял листок бумаги и прочитал вслух:

– Дни нашей жизни плывут неизвестно куда,
Их словно уносит течение
И прибивает к тем берегам,
Где кончается жизни значение.

– Неплохо, – произнес за его спиной чей-то голос, – мадам Амабль Тастю[8]

не сделала бы лучше. Впрочем, не все же могут быть Ламартином[9].

– Вы!.. Вы! – в растерянности пролепетал молодой человек.

– Ну да, поэт, Арсен Люпен собственной персоной пришел повидать своего дорогого друга Пьера Ледюка.

Пьер Ледюк задрожал, как дрожат в лихорадке.

– Настал час? – спросил он тихим голосом.

– Да, милейший Пьер Ледюк, для тебя настал час покинуть или, вернее, прервать вялое существование поэта, которое вот уже несколько месяцев ты ведешь у ног Женевьевы и госпожи Кессельбах, и исполнить роль, предназначенную тебе в моей пьесе… Прелестной пьесе, уверяю тебя, отличной маленькой драме, ладно скроенной по всем правилам искусства, с волнениями, смехом и зубовным скрежетом. Мы наконец дошли до пятого акта, приближается развязка, и это ты, Пьер Ледюк, станешь ее героем. Какая слава!

Молодой человек встал.

– А если я откажусь?

– Идиот!

– Да, если я откажусь? В конце-то концов, кто заставляет меня подчиняться вашей воле? Кто обязывает меня принимать на себя роль, которой я еще не знаю, но которая заранее внушает мне отвращение и которой я стыжусь?

– Идиот! – повторил Люпен.

И, принудив Пьера Ледюка сесть, он занял место рядом с ним и заговорил самым ласковым голосом: