А. Блок. Его предшественники и современники

самому себе как человеку и художнику тот своеобразный перспективный

историзм, которого он искал на протяжении всего своего творческого пути. Это

обязывает и нас, сегодняшних его читателей, отнестись в достаточной степени

ответственно к тому, как, в каких связях находится дореволюционное

творчество поэта с его новыми, высшими достижениями. Возникает вопрос об

оценке значительнейшего явления предреволюционной культуры в эпоху

огромного исторического перелома. Но дело еще и в том, что претерпевает

серьезные изменения сам характер блоковского историзма. При этом

обнаруживаются новые противоречия. Они не случайны, как не случаен и тот

факт, что именно Блок оказался в состоянии не только принять революцию, но и

отобразить ее по-своему в искусстве. А тут уже речь идет о месте Блока в

границах советской культуры, о его творческой судьбе в новую эпоху. Есть

единая внутренняя логика в эволюции большого художника, и есть нечто

специфически новое, то, что появилось в творчестве Блока в революционную

эпоху и без этой эпохи немыслимо. В первые же месяцы после Октябрьского

переворота в творчестве Блока происходит коренной перелом в виде резкого

скачка, своего рода взрыва; едва ли можно думать, что во взрыве этом не

участвовал предшествующий комплекс блоковских духовных исканий. С этой

точки зрения весьма примечательны внутренние соотношения между первым

программным выступлением поэта после Октября, его статьей «Интеллигенция

и революция», заканчивавшейся в те же дни, когда начата была его великая

поэма, и «Двенадцатью». Но, в свою очередь, «Интеллигенция и революция» не

случайно включалась Блоком в его книгу публицистики «Россия и

интеллигенция» в качестве завершения и итога дореволюционных статей на

темы о «народе и интеллигенции». Итог не повторял предшествующее (хотя и

был внутренне с ним связан), но представлял собой новое качество; это новое

качество не случайно вызвало взрыв негодования в буржуазных литературно-

общественных кругах как раз в связи с ясно проступавшим одновременно

родством этого нового ряда мыслей со вскоре после статьи «Интеллигенция и

революция» появившейся поэмой «Двенадцать». Стоит сопоставить статью

«Интеллигенция и революция» (1918) хотя бы со статьей «Народ и

интеллигенция» (1908), как сразу же бросится в глаза резкое отличие: если в

дореволюционной статье основным для Блока было констатирование факта

трагического разлада между культурными слоями старого общества

(«интеллигенцией») и широкими народными массами, разлада, проистекающего

из особенностей исторического развития, из раздельного и неравномерного

движения того и другого слоя в истории, то в новой статье поразительнейшей

чертой является решительное утверждение творческого характера устремлений

народа на революционном этапе его развития.

Не рознь в развитии разных слоев общества и не разрушение старых форм

жизни характерны в первую очередь для новой, революционной исторической

ситуации, но именно творчество, — и само разрушение, даже стихийно

осуществляющееся, необходимо понять в связи с творческим началом

революции: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество

ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька?» (VI, 16). Блок и

раньше не утверждал, что народ — «паинька». Силу ненависти, накопленную в

социальных низах, он никогда не склонен был недооценивать. Ново здесь то,

что решительно и безоговорочно в народной революции утверждается ее

творческое начало как пафос созидания новых форм жизни: «Что же задумано?

Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная,

скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и

прекрасной жизнью» (VI, 12). Блок и раньше искал духовную силу,

историческую жизнедеятельность именно в народе; в этом смысле

«Интеллигенция и революция» безусловно связана с прежним Блоком, особенно

же — с лирикой, с тем рядом стихов, где Блок искал народный характер.

Конечно, Блок и в дореволюционный период говорил о наличии огромной

потенциальной творческой энергии в народе, о наличии в нем «могучей силы и

воли», однако « творческое» в народе для тогдашнего Блока «не знает способа

применить себя» (IX, 276). Утверждая «могучую» творческую силу народа, сам

дореволюционный Блок не знает, как эта стихийная сила могла бы перейти к

историческому созиданию. Это связано с недостатками перспективных взглядов

Блока на историю. Поэтому, стремясь в лирике изобразить трудового человека,

человека массы, Блок видел его не прямо, непосредственно, но в особом

ракурсе, сквозь образ интеллигента (циклы «Заклятие огнем и мраком» и

«Кармен»). Поэтому ни в лирике, ни в публицистике дореволюционного Блока

не было и не могло быть столь законченного и целеустремленного

отождествления созидательного начала истории с народной революцией, как в

статье «Интеллигенция и революция». В движении самого Блока такая ясность

и последовательность утверждения созидательного, творческого смысла

революции представляет собой подготовленный всем его предшествующим

развитием скачок, мировоззренческий взрыв.