А что там в Брюгге?

— Ну, не сердись, милая. Не хмурься, — грустно улыбнулся хозяин и, глядя на свой вожделенный сад, смущенно продолжил. — Знаешь, в моих мечтах всегда было что-то барское. Нет, даже не так. Скорее, это были мечты интеллигента о барстве. Что-то немного постыдное, сродни мещанству. Ты ведь помнишь, как мещанство в наше время поносили? А мне, напротив, всегда казалось, что мещанство, это очень по-русски, очень уютно, основательно и правильно. Я всю жизнь не любил город, современные, картонные дома, бесконечную суету и бег по кругу. Будь моя воля, я бы еще в юности сразу после университета уехал в деревню. Жил бы там спокойно и размеренно, учил детей, занимался садом. А оно вон, как закрутилось. И неудобно было признаться, что и кафедра, и Министерство, да и сама Москва меня никогда не привлекали. А сейчас оглядываюсь назад и думаю: «Каким изумительным болваном я прожил свою жизнь! Да на мое место десяток других нашли бы. И эти другие много больше пользы могли принести».

— Ты был и остаешься изумительным болваном, — неожиданно мягко проговорила Александра Сергеевна. — Ты никогда не был счастлив в городе, это верно. Но сколько ты сделал для студентов, для университета, для науки, наконец! Твоим «десяткам других» такое ни в жизнь не сделать. Не казни себя, Левушка. Пустое это. Нам не дано в юности понять истину жизни. Да и в старости такое дано не каждому. А тебе, видишь, открылось. Благодари судьбу и бога.

— Ты права, хорошая моя. Права, как обычно. Бога гневить не хорошо. У меня все мечты сбылись: дом, дивный сад. Все есть. Вот еще бы ты, Сашенька, согласилась, наконец, стать моей супругой…

— Левушка! — вскинулась, залившись краской, Александра Сергеевна. — Ты все не успокоишься никак?

— Таааак, — ошеломленно протянула Василиса. — Значит замуж? — и чуть не добавила «За кузнечика??»

— Давайте не будем переходить грань светского разговора, — замахала руками Александра Сергеевна. — Оставь, Левушка.

— Ладно, уж если дама просит…, — улыбаясь, согласился Лев Кириллович и пригладил огромной ладонью свой пушистый нимб, сквозь который проблескивало усталое осеннее солнце, — не будем переходить. Довольно на сегодня лирики. Какое же дело у вас ко мне, девочки? Сашенька такого туману навела в телефонном разговоре, что я до сих пор в догадках теряюсь.

Александра Сергеевна, еще взволнованная коварным выпадом Левушки, вопросительно взглянула на Василису. Та скорчила гримасу, мол, я тут вовсе не при чем, это все ваши, почти супружеские дела, и неожиданно предательски проговорила: «Конечно, если Вы, тетушка, не хотите идти замуж за достойного человека, то рассказывайте все, чего уж там!»

— Вот змею пригрела! — воскликнула тетушка.

Лев Кириллович с небес поклонился Василисе: «Ласточка моя, беру Вас под свое покровительство!» — повернувшись же к Александре Сергеевне, строго хмуря брови, произнес: «Сашенька, ты была не права. Девочка твоя не просто нормальная. Она дивная, умная, понимающая, тонко чувствующая натура».

— Объединились, значит! — Александра Сергеевна всплеснула руками. — Единым фронтом выступаете против пожилой, слабой женщины. Хорошо. Я запомню и буду вынашивать план мести!

— У Вас такой воинственный и вместе с тем довольный вид, что Вашим угрозам никто и нипочем не поверит! — заметила Василиса, и все рассмеялись.

— Ладно, поведаю тебе, Лев Кириллович, нашу тайну, хоть ты того и не заслуживаешь, отсмеявшись, произнесла Александра Сергеевна и повела свой рассказ о книге.

***

Несколько лет герцог пребывал в дьявольском состоянии помрачения рассудка. Он сильно переменился и все больше стал походить на свой портрет, который находился только в его воображении. К чести его близких, следует добавить, что Его Сиятельство окружили нежнейшей заботой. Сыновья днем не оставляли его ни на миг. Ночью с Филиппом беспрестанно были то Изабелла, то граф Лодевик. Придворных в покои не допускали. Слишком велика была цена, которую пришлось бы заплатить герцогству, узнай кто-либо о недуге герцога.

Изабелла не без помощи своего сына Карла ловко и умно вела дела при дворе. Антуан, прозванный позднее Великим бастардом Бургундским, ибо был он дитя неправедной любви, столь же умно и умело вел военные кампании, которые назначались и подписывались именем Его Светлости.

И только ночь, только сны, над которыми были не властны смертные, продолжали забирать душу и разум несчастного герцога. Но наступал рассвет, мрак отступал, и герцог ненадолго возвращался к жизни.

Лодевик, единственный, кто смутно догадывался о причине страшного недуга Филиппа, первым сообщил страдальцу о смерти ненавистного художника.

— Почту за честь, мой милостивый государь, сообщить Вам новость, — с поклоном начал свою речь граф. — Ваш, как я полагаю, кровный враг покинул этот мир третьего дня. И надеюсь, да простит меня Господь, что этот презренный человек отправился сразу же в преисподнюю, где ему, грешнику, самое место.

Филипп благодарно перекрестился. Это был счастливейший миг в жизни герцога.

— А портрет? А книга? Они где? — слабым голосом осведомился Филипп.