А я смогу…

– Мама! Услышь меня! Он! Мне! Ничего! Не! Предлагает! – Ольга перешла на страшный шёпот. – Он предлагает тебе и папе! Вот и живите с ним! А меня увольте! Меня от него тошнит! И от вас тоже!

Она выскочила из комнаты, быстро схватила плащ и убежала на улицу. К счастью, вечером того же дня родители улетали на месяц в Турцию. Мать обожала отдыхать там в бархатный сезон, и Ольга, как только смогла это позволять себе, стала отправлять родителей погреться. Она сама собиралась отвезти их в Домодедово. Но после этой безобразной сцены ни сил, ни желания видеть родителей у неё уже не было. Она вызвала такси и, связавшись с водителем, дала ему чёткие указания, где, когда и с какими объяснениями он должен посадить пассажиров. Таксист, получив их, недовольно крякнул, но, услышав её умоляющий голос, согласился-таки объяснить родителям, что дочь их отвезти никак не может.

Ольга трясущимися руками завела свою крошечную машинку и поехала гулять в Царицыно – успокаивать взвинченные нервы. Погода была хорошая, она бродила по дальней, не парадной части парка, ногами ворошила нападавшие кленовые листья и ни о чём не думала. На душе было муторно и мрачно. «Так было мне, мои друзья, и кюхельбекерно, и тошно», – вспомнилась ей почему-то эпиграмма Пушкина, и она улыбнулась горько.

Дойдя до полуразвалившейся то ли арки, то ли мостка непонятного назначения, по которому любила лазать ребятня, она тоже забралась на самый верх и села, свесив ноги и подставив лицо мягкому осеннему солнцу. Сентябрь она обожала с детства. А уж потом полюбила ещё и за то, что в сентябре родился Серёжка Ясенев, её Серёжка.

Рассердившись на себя на неподобающие мысли, она резко встала, едва не потеряв равновесие и не свалившись с этой то ли арки, то ли мостка, и полезла вниз, кляня себя и всё происходящее последними словами. Вверх-то получилось легко и даже изящно, а вот обратный путь потребовал гораздо больше сил и времени. Уставшая, злая и лохматая, она приехала домой, увидела тёмные окна, с облегчением вздохнула, но тут же разревелась от бессилия и одиночества.

Москва и область. 1987–1992 годы

Вообще ощущение одиночества было её кошмаром с детства. Часто, просыпаясь ночью, она лежала в своей маленькой комнате, смотрела на тени на потолке и думала: «Я одна, я совершенно одна». Это удручающее ощущение, правда, пропало, как только появился в её жизни оболтус и хулиган Серёжка Ясенев. С ним она никогда не чувствовала себя одинокой. Но стоило только ему сорваться по первому зову очередного «друга», как горло сжималось от тоски и пустоты. И одиночество снова пугало её, пока не возвращался домой он, шумный и шебутной, единственный на свете человек, который знал, что в ней живёт маленькая недолюбленная одинокая девочка, которой больше всего не хватает любви, жалости и понимания.

А потом они развелись. И страшное и нелепое слово это означало для неё, что больше никто и никогда не будет обнимать её ночью, когда она проснётся в холодном поту, вырвавшись из ночного кошмара. Серёжка, её Серёжка, всегда садился, сгребал её, ещё трясущуюся и всхлипывающую, обхватывал руками и ногами, как обнимают своих детёнышей обезьяны, и терпеливо укачивал, шепча какие-то глупости и нежности. А она подолгу успокаивалась и ещё дольше не признавалась ему в этом, чтобы растянуть вот это ощущение абсолютной защищённости и близости. В такие моменты ей казалось, что даже сердца их прижимаются друг к другу и замирают от любви и счастья.

После её кошмаров они обычно подолгу лежали без сна, болтая обо всём на свете. И Серёжка до слёз смешил её, рассказывая, что, когда они станут совсем «старенькими и дряхленькими», как он выражался, он будет возить её греть косточки на тёплые моря. И она представляла, каким он будет смешным, развесёлым дедом на раритетном «Харлее», а она – шустрой и верной седенькой боевой подругой в коже и заклёпках, и хохотала до слёз. А Серёжка делал страшные глаза, закрывал ей рот огромной своей твёрдой ладонью и, притворно дрожа, шептал:

– Что ты кричишь? Ну что ты кричишь? Что обо мне подумают твои родители, мирно почивающие прямо вот за этой, прямо скажем, не слишком толстой стеной? Что я ночами до изнеможения щекочу твои розовые пятки? Ты портишь мою и без того небезупречную репутацию! Компрометируешь меня в их глазах!